Избранное - Луи Арагон

— Поживем — увидим, папа.

— Ты читал сегодня «Деба́»?

— Признаться…

— А там очень, очень важные вещи. Если хочешь знать, на меня это произвело не меньшее впечатление, чем измена маршала Нея. Только, к счастью, в ином смысле, в ином смысле. Да о чем они думают, ваши начальники, почему не показывают таких статей вам, мушкетерам? Значит, ты не читал статьи Бенжамена Констана? Куда же я девал газету? Вот она. Почитай-ка, почитай…

Номер «Журнала де Деба́» был основательно скомкан, очевидно, его измяла нервическая рука Жерико-старшего. Теодор принялся читать. И впрямь статья господина Бенжамена Констана не походила на статьи тех, кто ждет прихода Узурпатора в столицу.

— Ну как, подбавило духу? — осведомился отец, самодовольно потирая руки. — И все-таки принять меры предосторожности никогда не мешает…

Мадемуазель Мелани оправила скатерть и стала расставлять тарелки. Она неодобрительно взглянула на вазу с фруктами, где явно недоставало двух, а то и трех яблок. Господин Жерико в свою очередь посмотрел на нее. Только люди, долгое время прожившие под одной кровлей, давно привыкшие друг к другу, умеют вести столь выразительный в своем молчании диалог. Мадемуазель Мелани пожала плечами: господин Жерико все спускает господину Теодору с рук.

— Но если Людоед все-таки вернется, то как ни храни верность королевскому дому…

Тео пропустил эту фразу мимо ушей. Мыслью он был не здесь, а в том садике, где среди шарообразно подстриженных тисов стоит домик, похожий на маленький греческий храм. Эта женщина действительно слишком худа. Как девочка… Вдруг его внимание привлекла отцовская фраза… О чем это он бишь говорил? Когда упустишь нить разговора, потом…

— Перебежчик перебежчику рознь. Я же тебе говорю, что измена маршала Нея… тут есть о чем призадуматься. Ведь он не такой ветрогон, как супруг этой дамочки, что скрывается в доме напротив, у майора Брака…

Как, неужели Теодор не знает, что маленький домик — ну, тот греческий храм — сняла одна особа, прибывшая инкогнито… недурненькая… очень недурненькая, только, пожалуй, чересчур худощава… даже ключицы торчат… Кто она? Имя ее в последнее время наделало немало шуму…

— Нет, она не приятельница Браков, а, понимаешь ли, креолка: барон Лаллеман вывез свою Каролину из Сан-Доминго… было это в самом начале века.

— Как так креолка? — воскликнул Теодор. — Да ведь она блондинка, совсем светлая.

— Уж не путаешь ли ты креолок с негритянками? Да ты разве встретил ее?

И этот вопрос мушкетер пропустил мимо ушей.

— А сколько лет Каролине?

— Да уж тридцать наверняка есть. К нам ее привела, само собой разумеется, супруга генерала Лефевр-Денуэтта. У себя на улице Виктуар она побоялась держать ее дольше из-за полиции, сам понимаешь… Все они друг у друга прячутся: возьми, к примеру, герцогиню Сен-Лэ, так она исчезла уже больше недели из своей квартиры на улице Артуа… Заметь, отваги барона никто не отрицает — он доказал ее на поле битвы… Но зачем понадобилось ему вмешиваться в эту авантюру вместе с Лефевр-Денуэттом? А с другой стороны, зачем было его величеству назначать барона префектом в Эн? Это же значит искушать дьявола. Среди командиров оказалось, будто бы случайно, слишком много приверженцев Буонапарте. Говорят, что Фуше, опять этот Фуше, сбил барона с толку… Ты знаешь, что, когда на этих днях пришли арестовывать Фуше, он перелез через стенку, явился к своей соседке герцогине, а она уже упорхнула… теперь ищи ветра в поле… Во всяком случае, Лаллеман мог бы спокойно подождать неделю, прежде чем выказывать свое молодечество. Ведь тогда их Маленький Капрал еще не был в Гренобле, а генерал Лаллеман и Друэ д’Эрлон уже поспешили… Говорят, маршал Сульт тоже принимал участие в заговоре… Так или иначе, король лишил его поста военного министра… Ты ведь, должно быть, знаешь всю эту историю: заговорщики решили идти на Париж, а добрались только до Компьена. Вот уже неделя, как генерал Лаллеман содержится в Лаонской тюрьме, и его ждет военный суд, расстрел…

— Но эта дама, папа…

— Какая еще дама? Ах да, баронесса Каролина! Ее, бедняжку, можно понять. Она ведь ни в чем не виновата, но неужели ты воображаешь, что она могла оставаться в Лаонской префектуре? Вот она и скрылась от излишней опеки тамошней полиции. В Париже человека отыщешь не сразу. Как же она, по-твоему, может вернуться к родным, когда родные ее живут в Сан-Доминго? Она хотела припасть к стопам его величества. Только не так-то просто припасть к его стопам, ведь теперь ни госпожа Лефевр-Денуэтт, ни герцогиня Сен-Лэ представить ее ко двору не могут. И, скажи на милость, какой это француз согласится представить жену осужденного его величеству королю Людовику…

— Я! — воскликнул Теодор.

Отец удивленно взглянул на сына и пожал плечами. О чем это он бишь говорил? Ах да…

— Так вот, нашелся один англичанин, который взял эту миссию на себя… Он свой человек у герцогов Орлеанских и на улице Шантрен… зовут его Киннард.

— Лорд Чарльз? — осведомился Теодор. — Любитель искусств?

— Как, и ты его знаешь? Ты им интересуешься? Возможно, именно он подал ей эту мысль… Тут ведь столько мастерских. Она и укрылась здесь. В Новых Афинах человек может затеряться как иголка в стоге сена… А так как Фортюне Брак служил когда-то офицером под началом Лефевр-Денуэтта, выходит — все они одним миром мазаны… Вот они и помогают друг другу…

Лефевр-Денуэтт, Фортюне Брак! И при чем тут Фуше? Все эти имена смешались в голове Теодора. Странный это был квартал: здесь в течение последнего года все события, сама жизнь пошли для него дорогой горечи и разочарования. На углу улицы Сен-Лазар, где он только что пронесся галопом, находился особняк маркиза Лагранжа, командира черных мушкетеров; Теодор не раз видел там гвардейских офицеров, являвшихся по начальству, а вечерами — вереницу колясок, откуда выходили разряженные гости и следовали к дому, сопровождаемые лакеями, освещенные светом хрустальных люстр, падавшим из открытых окон. Маркиз Лагранж, так же как и Ло де Лористон, был героем наполеоновских войн. Их кумир ныне повержен, но они сохранили свои особняки, свои эполеты, свои капиталы в этом хороводе битв и празднеств, в котором закружило Империю. Буквально в трех шагах отсюда, рядом с улицей Сен-Жорж, на улице Виктуар, которую местные обыватели по-прежнему именовали улицей Шантрен, стоял особняк Лефевр-Денуэтта, принадлежавший ранее Жозефине Богарнэ и после 18 брюмера поднесенный Наполеоном в дар своему соратнику по государственному перевороту; и в особняке Лагранжа, и в особняке генерала Лефевр-Денуэтта жизнь текла все так же, и, хотя сам генерал находился на казарменном положении, супруга его устраивала пышные приемы, и местный люд, собираясь у ворот, с неодобрительным любопытством глазел на великосветскую публику, выходившую из экипажей, и среди все тех же дам в роскошных туалетах, среди господ офицеров все в той же форме толпа не без волнения узнавала госпожу Сен-Лэ, которая в глазах парижан по-прежнему была королевой Гортензией. А красавец щеголь, сопровождавший ее, — это Шарль де Флаго, ее любовник и, по утверждению молвы, побочный сын Талейрана. Поручик Дьедонне, школьный товарищ Теодора, послуживший моделью для картины, написанной в 1812 году, тот, что заставил художника поверить в свой талант, в свою грядущую славу… так вот Дьедонне до отбытия 1-го егерского полка в январе месяце в Бетюн бывал у генеральши вместе со своим приятелем Амедеем, сыном Реньо де Сен-Жан-д’Анжели… последний тоже был офицером и служил под командованием Лефевр-Денуэтта, а с ними и юный Депан де Кюбьер… Фортюне Брак с гордостью рассказывал Дьедонне, как Амедей и Депан представили его госпоже Сен-Лэ, и больше, нежели бранными делами, гордился он успехами в этом обществе, чем обязан был своему прекрасному голосу. Теодор чуть-чуть завидовал этим брюмеровским аристократам и их сыновьям, сам он уж никак не мог считаться ровней этим людям, овеянным воинской славой, отмеченным крестами и увечьями.

По недовольному лицу господина Жерико чувствовалось, что господин Жерико не расположен откровенничать с сыном в присутствии мадемуазель Мелани. Он увел Тео в библиотеку якобы затем, чтобы не мешать экономке спокойно накрывать на стол. Библиотека — огромная комната — выходила на противоположную сторону двора. Если слегка высунуться в окно, видны черные деревья, выстроившиеся парами, как солдаты в строю, а за ними угадывались очертания греческого храма… О чем это толкует отец, чего добивается? Чтобы он, Теодор, дезертировал?

Они, эти воины, ровесники Теодора, чувствовали себя на равной ноге с хозяевами салонов, куда для него был закрыт доступ, они, его ровесники или те, что старше Теодора на два-три года, с которыми он встречается у Фраскати, как, например, с Шарлем де Флаго или поручиком де Лавестин. А вот Марк-Антуан был бы им ровней: он, виконт д’Обиньи, мог принимать их у себя в родительском доме на улице Сент-Онорэ — ведь их разделяли только политические взгляды. Это был особый мир аристократических особняков. Это был мир, который он, Теодор, пытался запечатлеть на полотне. В его героях, в его моделях люди видели лишь офицера конных егерей где-нибудь под Экмюлем или Тильзитом… гарцующего, как на картине, написанной в 1812 году, или солдата, упавшего возле раненого коня на французскую землю где-нибудь под Лонгви или Денэном, его «Кирасира 1814 года», выбитого из седла отступлением Великой армии. Но он-то, Теодор, отлично знал, что голову егерского офицера с жесткими белокурыми висячими усами он списал с Дьедонне, а для торса моделью послужил Марк-Антуан. Просто два императорских воина, и все тут. Только два года спустя он смутно почувствовал, что создал некоего гибрида, чудовищную смесь из республиканца и гренадера, служившего под знаменем Ларошжаклена… так же как ощутил и раздиравшие его самого противоречия. Так или иначе, это его ошибка, что, выставляя в Салоне картину, он дал ей название «Портрет господина Д., офицера конных егерей», когда нужно было пустить ее как некое анонимное изображение воина, заслужившего свои нашивки в пороховом дыму, ценою собственной крови…