Око силы. Четвертая трилогия (СИ) - Андрей Валентинов

– Маркиз Делафар! – начальничек облегченно вздохнул. – Теперь понимаю. Он, Пантёлкин – настоящий герой. И погиб героем.

Леонид вспомнил Жору, яркогубого, кудрявого, веселого, казалось, не умевшего унывать. «Лёнька, пока стрелять не начали, давай я тебе стихи свои новые прочту. Про Французскую революцию». Пантёлкину его стихи нравились, Дзержинскому, говорят, тоже.

– Жору французы два месяца ломали. Он ведь сам француз, и родичи его там, во Франции, и предков могилы. Вроде как против собственной страны работал. А главное, сдали-то его свои. Наши сдали, а почему и за что – не ко мне вопрос. И Жора это знал. Как себя оправдать можно, какие причины для измены найти! Любой бы сдался, а Жора – нет. А теперь вы меня ломаете. Операция «Фартовый» имела целью очищение Петрограда от бандитского и прочего вражеского элемента. Если вам в Столице такое не по душе…

– Прекратите! Сами не знаете, что мелете!

Начальник встал. Теперь они были вровень, почти глаза в глаза.

– Операция «Фартовый» задумывалась для того, чтобы скомпрометировать Новую экономическую политику в глазах трудящихся Петрограда. Задумывалась врагами. Если вы не поможете их разоблачить, мы вас уничтожим. Мне и так не по душе этот компромисс, учтите.

Поглядел Леонид на лошадь в петлицах, да и ответил:

– В этом и есть между нами разница, гражданин начальник Особого отдела. Мы – без компромиссов обойдемся, сразу вас к стенке поставим. Вы мне про один чекистский закон напомнили, я вам про другой. Тоже наш, кровный, можно сказать. Умри ты сегодня, а я – завтра. Счастливо дожить до завтра, товарищ!

* * *

Если смерть выбрал, если от жизни отказался, станешь ли по сторонам смотреть? Может, и станешь. Любопытство последним умирает, даже после надежды. Когда Леонида обратно в черное авто впихнули, он сразу в окошко взглянул. Напрасно! Шторы на окне, и на соседнем – тоже, странно, что лобовое стекло фанеркой не забили. Тут любопытство и проснулось. Если на смерть, то куда? Столицу Леонид знал плохо, наездами бывал, и то по службе. Не разгуляешься, не оглядишься. Мест расстрельных в Столице, конечно, побольше, чем в Питере, говорят, и на Ходынке стреляют, и в Хамовнических казармах.

Авто тронулось, рыкнуло мотором. Леонид закрыл глаза, чтобы в затылок шоферский не смотреть. Скоро все узнает, жаль, не рассказать, ни в мемуарах описать не придется. Подумать бы напоследок о чем-то приятном, веселом, но мысли вокруг все того же крутились. Не повезут его ни на Ходынку, ни в Хамовники, где обычную контру и шваль уголовную пускают в расход. А он, бывший старший уполномоченный, из необычных. В Питере его уже похоронить успели и даже награды получить за изничтожения врага народа Фартового. Считай, месяц на том свете прогулы ставят.

Машина мчала куда-то вдаль, подпрыгивая на выбоинах и на обломках сброшенного с тротуара весеннего льда, в салоне потеплело, и Леонид попытался снять кепку. Чьи-то пальцы перехватили руку.

– Сидеть!

Леонид вдруг подумал, что так же, наверно, этапировали на смерть Жору Лафара. Только не в авто, а на катере. Отвезли подальше в море, прикрутили к связанным ногам цементный блок… Тела не нашли, потому и награждать не стали. Леонид пытался спорить, даже к Дзержинскому ходил. А за него кто похлопочет? Блюмкин, что ли?

– Сказано, сидеть! Сам расстегну.

Леонид даже не заметил, когда успел рукой за ворот куртки взяться. Уже не тепло, жарко. Чья-то рука прикоснулась к горлу, расцепила крючки, а заодно и стащила кепку.

– Спасибо!

Поблагодарил, но глаза открывать не стал. Наверно, эти заботливые и назначены на исполнение. Отвезут в тюрьму с подходящим режимом, подождут до темноты, выроют яму прямо посреди двора. К утру только пятно и останется, потом его притопчут ногами, если расщедрятся, асфальтом накроют. А может, и зарывать не станут. Отправят в кочегарку, хорошо, если мертвого. Был Леонид Семенович Пантёлкин – и нет его.

В начале 1921-го, когда Леонида перевели в транспортную ЧК, для виду назначив обычным агентом-контролером, довелось ему как-то поговорить по душам с парнем из Иркутска. Послушал про тамошние дела и чуть завидовать не начал. Сам он не за бумажками войну провел, всякое видеть доводилось, но в Сибири масштаб особый. Слева тайга на тысячу верст, справа она же на тысячу пятьсот, а дальше – Монголия с Урянхаем. Иркутский чекист хвалился, что довелось ему ловить самого Ростислава Арцеулова. На резонный вопрос «кто таков?», сибиряк лишь головой качал: «Га-а-ад! Ух, га-а-ад!». Он и рассказал про расстрельные хитрости. Когда товарищу Чудову, начальнику Иркутской ЧК, поручили исполнить Адмирала, он поступил умно. Конвой отвел на Ушаковку палача-китайца, нарядив его в адмиральскую шинель. Исполнили – и в прорубь столкнули. С самим же Адмиралом торопиться не стали. В подвал притащили, велели одежку снять, а после каждый душу отвел, пока патроны не кончились. Там, в подвале, и прикопали врага. И кто теперь этому поверит? Всем известно, что Адмирала Ангара унесла. Ищите!

– На выход!

Снова кепка на голове, до самого носа надвинули. Понял Леонид – стоим. Значит, приехали, значит, его черед. Только искать не станут. Был бы Жора Лафар живой…

Вылез из машины, попытался осмотреться.

– Пошел!

– Не посылай. Могу вернуться.

Огрызнулся, и вроде как полегчало. Сцепил пальцы за спиной, зашагал. А чтобы веселее было, Леонид стал вспоминать, как его оперативному делу учили. Вызвали к начальству – и человечка указали. Ходи, мол, за ним даже не тенью, легким ветром. Если заметит, то, считай, сорвана операция. А на дворе февраль 1918-го, германец как раз к Пскову рвется.

Пять дней Леонид за человечком ходил. Все выяснил, все увидел. Оказался человечек работником банка да к тому же членом партии октябристов. На советскую службу поступил, не отказался, но после работы не домой спешил, а совсем в иное место. Через проходной двор, через черный ход, этаж второй, стучать три раза. Не он один – чуть ли не дюжина таких же подозрительных, кто из кадетов, кто вообще из приват-доцентов.

Накрыл заговор! Когда смеяться стали, вначале даже не понял, а как разъяснили, чуть с кулаками на Жору Лафара не полез. Он это и придумал – на случайного прохожего указать. Правда, потом смеяться перестали. Заговор не раскрыли, но выяснили, что ходил бывший октябрист в притон – кокаином баловаться да мамзелей несовершеннолетних щупать. За этот притон вышла Леониду первая благодарность от самого товарища Дзержинского. Блюмкин тогда иззавидовался, из-за этого и в Столицу попросился, когда правительство переезжать решило.

– Направо!

Направо? Леонид вдруг сообразил, что ровным счетом ничего не заметил. Авто вроде бы во дворе остановилось, потом дверь, лестница, второй этаж. Или третий? И вообще, куда он попал?

Осмотреться не дали. Слева и справа – архангелы-хранители, те, что в авто были. Боками жмутся, под локти держат. Впереди и сзади конвой. Форма новая, затылки стриженные, налитые. А зачем смотреть, если можно воздух вдохнуть? Не запрещают пока.

Леонид вдохнул поглубже, ноздрями повел… Тюрьма! Знакомый дух неволи, один раз нюхнешь, будешь помнить до самой расстрельной стенки. То ли Бутырки, то ли Таганка, то ли что-то хитрое, для своих. Днем привезли, не ночью, значит, несколько часов еще подышать дадут.

– Стой! Лицом к стене!..

* * *

Леонид попал в ВЧК по рабочей путевке. Типография направила – красный Питер от шпаны и налетчиков охранять. Получил он приказ явиться к товарищу Петровскому, народному комиссару внутренних дел, но так к нему и не попал. В приемной наркомата, где шумели моряки-клешники, разговорился с немолодым бородатым дядькой, по виду и говору – чистым поляком. Леонид сперва откровенничать не хотел, мало ли какие поляки случаются? Но потом все-таки рассказал о себе. Мол, грамотен, читать любит. Кстати, польский язык немного знает – семья в Лодзи проживала, пока война с германцем не началась. Беспартийный, но эсдекам-большевикам сочувствует, потому что те за рабочий класс.

– Bardzo dobrze, – похвалил его поляк, а потом, перейдя на русский, велел предъявить путевку. Читал долго, думал, а затем поглядел прямо в глаза:

– Подходишь! Так есть.

В дом на Гороховой зашли вместе – Феликс Дзержинский и чекист Леонид Пантёлкин.

После встречались часто – до марта 1918-го, пока руководство из Питера в Столицу не подалось. И по службе, и просто разговоры вели. Как-то Леонид спросил Первочекиста о тюрьмах, потому как понять не мог. Места заключения – зло и наследие старого режима, это на всех митингах говорят. Так почему их до сих пор не снесли, по камешкам не раскидали? Отчего туда людей направляют?

– Так есть, – кивнул Дзержинский. – Зло, wielkie зло. Вот мы туда еще бóльшее зло и отправляем. По вору – и мука!