Испытание властью. Повесть и рассказы - Виктор Семенович Коробейников

не нужно было ни от кого скрывать, капали на нос и катились по щекам. Изредка я поглядывал на маленькую иконку, висящую в углу, и в голове моей мерцала совсем не праведная мысль: «Неужели всемогущему трудно сделать так, чтобы можно было каждый день съедать хотя бы по небольшому кусочку такого вкусного и желанного хлеба?» 

Первая награда

* * *

В городе Кургане нам с матерью повезло. Мы простояли в очереди за билетами на пригородный поезд всего трое суток. Собственно, это нельзя было назвать постоянной, живой очередью. Поезд приходил утром, и часам к четырем ночи люди выстраивались в длинную колонну к своей кассе. Весь зал ожидания был забит желающими уехать, а конец колонны растягивался от дверей по всей привокзальной площади.

Время от времени кто-то продирался сквозь толпу, держа в руке высоко над головой долгожданные билеты. Тогда вся семья счастливчиков, подхватив жалкие пожитки, бежала во всю прыть к воротам на перрон, где стояли два красноармейца с винтовками. Когда поезд отправлялся, все вновь расходились, усаживались на булыжной мостовой, постоянно следя за очередником, стоящим впереди, – не дай бог куда потеряется.

Многие из эвакуированных уходили в город с надеждой купить или выменять на одежду что-нибудь съестное. К вечеру появлялись подводы из ближних сел с печеным хлебом, мукой, овощами. Приезжали, в основном, пожилые люди. Они ходили среди сидящих на площади и предлагали продукты в обмен на одежду или постельное белье.

Когда, наконец, и мы уселись в поезд, он потащился среди бесконечной тайги. Паровоз важно пыхтел, требовательно подавал гудки и выбрасывал из трубы черные облака дыма. К обеду мы вылезли на маленькой станции. Огромное поле перед вокзалом было завалено штабелями леса и шпал. Здесь располагался центр недавно созданного леспромхоза.

Нас поселили в бараке, где мы и зимовали, добывая еду, в основном – овощи, обменом на последнюю свою одежду. Весной голод стал невыносим, и, как только закончился учебный год, я пошел работать. Меня приняли рубщиком чурок или, как их называли, колбышек для газогенераторных автомашин. Бригадиром был одноногий старик, который ходил на самодельном протезе, вырубленном из дерева. Звали его Петр Силантьевич, он на циркулярке – круглой, огромной пиле – отрезал от березовых бревен «колеса», которые мы кололи на чурки-кубики.

Поскольку наша бригада была детской – старше 13 лет никого не было, отдыхали мы через полтора часа работы. За время перерыва бригадир– инвалид успевал выкурить пару самокруток и рассказать нам сказку. Как правило, он пересказывал по-своему неизвестно когда и где услышанные им произведения Пушкина, Толстого, Лермонтова и даже Есенина, абсолютно не подозревая об их авторстве, путая и фантазируя беспощадно. Поскольку он никогда не выезжал из поселка, мышление его не выходило за рамки деревенских обычаев и привычной ему с детства среды.

Однако рассказчик он был азартный и умелый. Размахивая окурком, топал деревянной ногой, изображал своих героев в лицах, меняя голос, и сам реагировал на свои побасенки от всей души: то хохотал громче нас, то всхлипывал и вытирал глаза черным от загара и грязи кулаком. Мы лежали на земле около него и слушали с упоением.

– А лоб-то у попа был огромадный да твердый, как этот чурбан, но и у Балды рука была – будь здоров! С кувалду кузнечную! Кэ-эк он его треснул промежду глазами – у попа и портки слетели к ядреной матери, долой. Обезумел он от удару. А за Балдой еще два щелбана числятся! Размахнулся он, да кэ-эк его бахнет по лбу вторично – так тот и вылетел из избы. Лежит, понимаешь ты, на крыльце и охает. А Балда опять подходит! Как увидел его поп и побежал на четвереньках вперед задницей. Решил в стайку к корове спрятаться, да застрял в дверях – не пролазит со своим животом. А лоб-то весь наружу торчит! Только бей успевай! Тут ему Балда и врезал третьего щелбана. Поп сквозь косяки пролетел, пал в навоз и не шевелится. Видать, из сознания выпал.

Когда я или кто-нибудь из «стариков» – четвероклассников замечали, что в сказке такого нет, Петр Силантьевич сначала обидчиво надувал губы, потом, нисколько не смущаясь, нравоучительно замечал:

– А это и не та сказка. Похожая, но не та! О которой ты говоришь, была написана на бумаге, а эта сама по народу ходит. Тут уж все без обману. Как было, так и есть.

Бывало, что, расшалившись, мы бросали работу, бегали и лазили по всему сараю. Бригадир терпеливо смотрел несколько минут, потом начинал нас увещевать:

Эй, вы! Ухорезы! Куда лепитесь! Шеи-то посворачиваете себе, к ядреной фене – напрочь. Играйте на земле. Куда вас под самые стропила несет? Вот возьму жердину – быстро всех успокою! Разбегались тут – работнички тоже мне! Слазьте, пока целые – я говорю.

Речь его звучала спокойно и беззлобно. Казалось, что он даже доволен тем, что мы резвимся.

Ишь, куда забрались! Чистые обезьяне. Давайте книзу! Работать пора. Норму сделаем, тогда хоть на небо залазьте.

Напоминание о норме быстро нас отрезвляло, и мы вновь приступали к работе.

Иногда возникали «производственные» конфликты.

– А-а-а! Смотри, какой хитрый! Себе чурки гладкие берет, а нам с сучками. Петр Силантьевич, Вовка выбирает которые легче колоть.

Бригадир оборачивался от пилы, снимая защитные очки, и объявлял:

– Кто будет выбирать, тому обеда не видать.

Эта страшная угроза разом прекращала все споры. Рубили молча, только стучали топоры. Болтать запрещалось, чтобы не отвлекать внимание от опасной работы. Да мы настолько уставали, что было не до разговоров Топор, с утра казавшийся легким, через час превращался в пудовую секиру, поднимать которую приходилось обеими руками. Ближе к обеду мы все чаще посматривали на дороги, и, когда из гаража выходили рабочие, бросали топоры и пристраивались к идущим. Шагали степенно, хотя все существо наше рвалось вперед – скорей в столовую на обед. Собственно ради этого мы и трудились.

Однажды, в начале ноября, мне сказали