Конь Рыжий - Алексей Черкасов

Казаки орали в сотню глоток, понося заговорщиков-офицеров. Дюжий подхорунжий Афанасий Мамалыгин, из Минусинского округа, вызвался охранять хорунжего Лебедя денно и нощно.

– Я не царь – чего меня охранять, – отмахнулся Ной. – Сами себя сберегите. А я в обиду себя не дам и на погибель никого не позову, пока жив-здоров.

Пришли люди из трибунала и уполномоченный ВЧК, назвавшийся Карповым. Попросили разойтись всех по казармам.

Неохотно, шумно казаки мало-помалу разбрелись. Остались комитетчики – Сазонов, Павлов, Крыслов, Карнаухов и Ларионов. Селестина отозвала Ноя в сторону, спросила:

– Почему вы ничего не сказали про офицеров, которые потом пришли и кричали в окно?

Ной тихо спросил:

– Видела их?

– Я? – запнулась Селестина. – Вы ж мне крикнули…

– То и оно, не видела! И я прятался за заплотом да слушал, про что они гутарили.

– Сказать же надо!

– Погодь, не поспешай в рай, Селестина Ивановна, не приспело еще. Живые покуда. Кто будет свидетелем, окромя меня, что офицеры были здесь и такой-то вели разговор? Нету свидетелей! Стал быть, навет. На кого сыграет? На их сторону. За руку не схвачены – не воры. Вот эти, которых упокоили, схвачены. Да мертвые не дают показания!..

– Но я должна сообщить о полковнике Дальчевском. Я его знаю. В девятьсот пятом году в Красноярске…

– Командовал сотней карателей, – досказал Ной, оглядываясь на трибунальщиков. – А свидетели где? А может, тот был Иван Иванович, а этот – Мстислав Леопольдович!

– ЧК затребует документы из жандармских архивов.

– Откуда?

– Из Красноярска.

– Господи прости! До Бога далеко, до Красноярска еще дальше. Время ли? Тут момент играет. Ни лишнего слова, ни шагу в кусты. Огонь только разгорается – тушить надо умеючи. Сами могем сгореть. Вот эти казаки, какие прибежали сюда, за мной пойдут. А другие? А два полка в Петрограде? Куда они шатнутся? Офицерье у них верховодит. Запала ждут. То и оно! А что произойдет в Пскове завтра? Известно мне или тебе? Иди с ординарцем, чаю попей. Я тут останусь с трибунальцами и комитетчиками. Тебя сейчас спрашивать не будут.

Ной даже и не заметил, как невзначай перешел в разговоре с Селестиной на «ты», чему и она, впрочем, не удивилась.

Трибунальцы выслушали показания Ноя и Саньки, осмотрели место недавней трагедии, трупы, засаду Саньки, вымеряли шагами расстояние от полисадника до окна и от ворот ограды до убитого Дарлай-Назарова, приказали убрать тела и пошли в дом.

Карпов закурил и поднес Ною портсигар:

– Угощайтесь, Ной Васильевич.

– Некурящий.

– Из Минусинского уезда, слышал? Знаю ваши края – отбывал там ссылку. Вы меня не узнаете?

Ной быстро взглянул в лицо говорящего: коренастый, узколицый, с бородкой – вроде не видывал.

– Впервой вижу, извиняйте.

– А я не забыл, как вы меня привязывали к бревнам салика перед Большим порогом. Забыли про Тоджу и Урянхай?

– Господи помилуй! – ахнул Ной. – Земля-то, она круглая, выходит.

– Выходит так. Но сейчас нам надо совместными усилиями удержать полк от восстания, а не салик с бревнами. Это немножко потруднее. На Дону восстали казаки, слышали?

– А как в Брест-Литовске? – спросил Ной.

– Пока ничего определенного. Немцы затягивают переговоры.

Вызвали Дальчевского и Мотовилова. Как же они возмущались преступлением офицеров! Хорунжий молодец, что сумел скараулить преступников.

– Подобных офицеров я лично пристрелил бы, как собак! – яростно сказал Дальчевский и, обращаясь к Селестине Гриве, склонил голову: – Виноват перед вами, товарищ комиссар артбригады!

– Я теперь не комиссар, господин полковник, – перебила Селестина Грива. – Комиссаром назначен товарищ Карпов.

Лицо Дальчевского будто отвердело. Вот так сюрприз! Он, Дальчевский, впервые о том слышит. Как же люди Мотовилова не разведали?

Склонив голову перед Селестиной, Дальчевский еще раз принес свои извинения за то, что в его полку находились такие мерзавцы.

– Мне стыдно, поверьте, стыдно!

Селестина покривила вспухшие губы, но смолчала. Наказ Ноя помнит. Ни слова лишнего. Она видела, как Ной уважительно разговаривал с Дальчевским и Мотовиловым, хотя карие глаза его будто дымились от сдерживаемой ярости.

Карпов и трибунальцы ушли вскоре после Дальчевского с Мотовиловым, и с ними Селестина Грива.

Комитетчики еще посидели у председателя, повздыхали, да Ной спровадил их, напомнив: завтра – суббота, 26 января!..

Остались вдвоем.

– Ну пятница выдалась, будь она проклята! – ругнулся Ной, пошатываясь. – Коня и того можно уездить.

– Суббота началась, не пятница, – поправил Санька, дополнив: – Двадцать шестое января!

– Двадцать шестое?! – вздрогнул Ной, словно Санька стеганул его плетью. – Живо спать!

VI

Метель свистит, поет, сыплет снегом, январь щелкает зубами, целует в щеки до розовости, упаси бог, до белизны; хватает за нос, губы твердеют; матросу Ивану Свиридову – неугревно в суконном бушлате, в старых ботинках с подковками, маузер оттянул плечо. Вместе с ним на перроне матросы из отряда, охраняющего станцию Гатчина и доглядывающего за сводным Сибирским полком.

Поодаль от Свиридова, невдалеке от продовольственных складов, бывших помещений станции, засыпаемых снегом сверху и с боков, стоит Ной, в бекеше, под ремнями, при шашке, в белой папахе, а за его спиной – конь под седлом.

Матросы под свист метели переговариваются:

– Гляди, Иван, Конь Рыжий как вкопанный. Стоит и стоит. Чего он тут пришвартовался?

– Как бы этот Конь, братишки, не дал нам сегодня копытами, – бурчит Свиридов, пританцовывая на одном месте. – Это же не казаки – чугунные якоря. Буза с ними. Тут может очень просто заваруха произойти. Я никак не мог разузнать, по какой причине на семь вечера назначен митинг. И хорунжий вихляет: казаки, говорит, думают круг собирать. Врет, Рыжий! В Луге бузят минометчики, в Пскове зашевелились эсеры, а в Суйде утром женский батальон станцию захватил, и ревкомовцев перестреляли, сволочи. Вот в чем штука!

– Да мы же были там позавчера, – сказал один из матросов.

– Позавчера – не сегодня. Та командирша батальона стервой оказалась. Под большевичку играла, гадина. И вот, пожалуйста, перещелкали ревком и станцию держат.

– Да ведь матросский отряд прошел в Суйду! Или они там не разделались с бабами?

– Все может быть.

– Такого не бывает, комиссар!

– Всякое бывает, братишки! Если бы наши разогнали их там – было бы сообщение. Кто на телефоне?

– Сыровцев.

– Идите узнавайте. Один кто-нибудь.

– Надо звонить в Смольный!

– Зачем? И так ясно. Приказ получен: подготовить полк к бою.

– А что полковник?

– Полковник кивает на комитет, а комитетчики – на штаб. И вот собирают митинг. Так что нам, братишки, надо будет собраться в кулак.

– Уложить Коня Рыжего до митинга – и, порядок на вахте!

– Не один Конь Рыжий в полку. Эсеров надо бы давно вывернуть под пятки. Я говорил Подвойскому: шатается полк, эсеры раскачивают. Вздул меня. Мы, говорит, послали тебя в полк проникать вглубь казачьей массы и разоблачать махинации эсеров. А у этих краснобаев правых и у меньшевиков платформа самая подходящая для казаков! Проникни!

– Лбы!

– Дубовые!

– Чугунные!

– Конь Рыжий, кажись, ждет поезда из Пскова, – сказал матрос.

Комиссар поглядел на Ноя:

– Похоже!

– А если подкатят к Гатчине эшелоны с восставшими полками из Пскова и батальонами из Луг и Суйды? – сказал длинный сутулый матрос в шапке с опущенными ушами. – А нас тут сколько? Девятнадцать. В куски изрубят. И батарейцы не помогут – определенно!

– Отдай швартовы и шпарь по шпалам, в Питер, – ворчнул комиссар. – Подождем. А на митинг – в бескозырках, для бодрости.

– Без ушей останемся!

Вернулся матрос с телефона.

– Связи с Суйдой нету.

– Та-а-ак. Ясно. Я пойду в стрелковые батальоны, а ты, Рассохин, подымешь всех по боевой тревоге!

Ветер. Ветер с Финского залива. Злющий ветер Балтики. Снег перестал, и сразу взял свои градусы мороз. Четверть шестого, а темно; январь куцехвостый, не день – ладонь с обрубленными пальцами.

VII

Хорунжий Лебедь не слышит, как матросы костерят его на все корки, догадывается. Пусть ругают, не суперечит тому, поглаживает генеральского жеребца по крупу. Со спины он бело-белый от снега, и грива белая, и седло, а под брюхом все еще рыжий, горячий орловский выродок; на зубах ядрено пощелкивает железный мундштук наборной уздечки.

Ной действительно ждал хоть какого-нибудь поезда из Пскова. Днем из Петрограда промчался эшелон с матросами и как в воду канул. А что, если за бывшим Георгиевским женским батальоном смерти поднялся в Пскове и весь корпус, как и намечал центр заговора? Тогда жди – подкатят! А поезда нет со стороны Пскова, связи нет!

«Экое, господи прости, беспокойное время!» – кряхтит Ной Лебедь и вдруг слышит: ата-та-та-та! Ата-та-та-та! Ата-та-та-та!..