Она была такая хорошая - Филип Рот

Сразу, как их переправили на Алеуты — он даже не успел еще попривыкнуть к этим местам, — Рой написал Бэв, чтобы она прислала ему анкету для поступления в Миннесотский университет. Когда анкета пришла, он было стал по вечерам заполнять ее, но вскоре понял, что писем от Бэв больше не будет. К счастью, он к этому времени уже кое-как справился с унынием, которое в первую ночь после приезда было совсем нестерпимым, и понял, что глупо поступать в какой-то университет только из-за того, что там учится его девушка. И было б уж полной дуростью заявиться после демобилизации в Миннеаполис и там узнать, что у нее теперь другой парень, а она даже не потрудилась ему об этом сообщить.

Поэтому анкета осталась незаконченной и валялась среди его бумаг, которые Рой все собирался разобрать, как только выдастся два-три свободных дня.

Теперь Рой вроде бы заинтересовался одной из чир-лидеров по имени Мэри Литтлфилд, хотя, как он вскоре узнал, все ее называли попросту Обезьянкой. Это была маленькая девушка с темной челкой и потрясной, несмотря на рост, фигурой (чего уж никак не скажешь о Бэверли Коллисон, которую Рой в сердцах называл «плоской, как доска», причем не без оснований). Обезьянка Литтлфилд училась в младших классах и казалась Рою чересчур молодой для него. А если еще выяснится, что у нее вообще голова не варит, то лучше уж сразу поставить на этом деле точку. На этот раз он искал более зрелую особу. Правда, у Обезьянки Литтлфилд фигура была просто потрясная, и ноги тоже в большом порядке, но то, что она была таким большим мастером среди чир-лидеров, уже не производило на него такого впечатления, как два года назад в случае с Джинджер Донелли. Да и что такое чир-лидер? В конце концов всего-навсего девушка, которая выставляет себя напоказ. Кроме того, Обезьянка жила в районе Гроув и должна была знать, что Рой — кузен Элли Сауэрби и близкий друг Джоя Витстоуна. Что он джи-ай, она наверняка догадалась хотя бы по одежде.

Когда вся ее команда ходила колесом на тренировке, Рой сцеплял пальцы на затылке, скрещивал ноги и только покачивал головой. «Ох, братцы, — думал он, — хлебнуть бы им жизни там, на Алеутах».

Тем временем темнело. Игроки медленно покидали поле, брели в раздевалку, покачивая серебряными шлемами на ремешках. Чир-лидеры разбирали пальто и учебники из общей кучи в первом ряду, а Рой распрямлял все свои шесть футов три дюйма, потягивался и зевал — ни дать ни взять само добродушие и бесхитростная простота. Затем в один длинный прыжок оказывался на земле, засовывал руки в карманы и отправлялся домой, время от времени замахиваясь ногой, словно по мячу… и думал, что, будь у него собственная машина, он мог бы запросто сказать Обезьянке Литтлфилд: «Мне все равно в сторону Гроув — к кузине… Хочешь, подвезу…»

С недавних пор он стал серьезно подумывать о машине, и она вовсе не казалась ему роскошью. Отец относился к этой идее не лучше, чем раньше, но теперь у Роя были свои деньги — он скопил их на службе и мог истратить как захочет. Отцовскую машину приходилось просить за несколько дней и вечером в назначенный час ставить на место — только со своим собственным автомобилем он станет по-настоящему независимым. Вот тогда уж он сможет прокатить эту Литтлфилд лучше не надо и выяснить, действительно она просто показушница или в ней все-таки что-то есть… А если и вправду ничего нет? Это его остановит? Что-то неуловимое в ее ногах говорило Рою, что Обезьянка Литтлфилд то ли уже успела пройти все до конца, то ли пойдет на это ради взрослого малого, который сумеет все разыграть как по-писаному.

В казармах оказалось, что почти все, кроме Роя, уже сумели уговорить хотя бы одну девушку. И Рой тоже намекнул — ведь это никому не вредило и было скорее преувеличением, чем полным враньем, — что довольно часто имел дело с одной девицей из университета в Миннесоте. Как-то раз, когда выключили свет, Лингельбах — а у него язык был хорошо подвешен — сказал, что главная беда почти всех девушек в Соединенных Штатах в том, что они считают секс чем-то непотребным, тогда как это, по всей вероятности, самое возвышенное физическое и духовное переживание, какое только выпадает на долю человека. И потому, что было темно, и он чувствовал себя одиноким, да и сердился на Бэв, Рой сказал: «Я потому и бросил эту девицу из Миннесотского университета, что она считала секс чем-то позорным».

— А знаешь, — отозвался какой-то южанин с другого конца казармы, — такие потом становятся самыми последними шлюхами.

И тут влез Казка — парень из Лос-Анджелеса, которого Рой не выносил, — и давай шлепать своими жирными губами. Послушать его, так он знал все на свете насчет этого дела. «Чтобы девица в темпе раскололась, — сказал Казка, — надо только твердить, будто ты ее любишь. Знай повторяй без остановки, и в конце концов („Кто не попадись, хотя сама Мария Монтес“) она не выдержит. Мели себе: „Люблю тебя, ты только поверь мне, поверь мне, поверь мне…“ „Как, по-вашему, Эррол Флинн с ними обращается? — спросил Казка, словно у него был прямой провод с Голливудом. — Мелет себе: поверь мне, детка, поверь мне — а сам уж штаны расстегивает“. Дальше Казка принялся рассказывать, как его брат, механик из Сан-Диего, обработал одну беззубую шлюху, которой было уже верных полсотни, и Рой почувствовал себя довольно паршиво из-за того, что наговорил на Бэв. Худенькая и какая-то испуганная, Бэв была по-настоящему славной девчонкой. Что она могла поделать, если у нее такие строгие родители? На другой день, припомнив, что не называл ее имени, Рой немного утешился.

Ллойд Бассарт пришел к выводу, что Рою следует поступить в подмастерья к печатнику в Уиннисоу. Отцу почти так же нравилось произносить слово „подмастерье“, как Рою ненавистно было его слышать. Но отца это нисколько не останавливало: Рою, продолжал он, следует поступить подмастерьем к печатнику в Уиннисоу, он сам прошел через типографию и может утверждать, что это благородная профессия и притом дающая приличный заработок. Братья Бигилоу — он совершенно уверен — сумеют подыскать местечко для Роя, и вовсе не потому, что он сын Ллойда Бассарта, а потому, что он действительно подает надежды. Художники, если они не Рембрандты, голодают, и Рой к тому же не Рембрандт. Что касается колледжа, то, если вспомнить школьные отметки Роя, как-то трудно себе представить, чтобы он вдруг ни с того ни с сего стал так уж блестяще учиться в колледже. И хотя Элис заметила, что на свете случаются и более удивительные вещи, ее муж не поверил в такую возможность.

Ллойд Бассарт преподавал в школе печатное дело и, кроме того, был правой рукой директора Бранна — Крошки Дональда, бывшего крайнего из команды Висконсинского университета, который когда-то даже выступал за сборную Штатов. Тогда в 1930 году в Либерти-Сентре построили новую школу, у всех перед глазами еще стояли потрясающие броски и захваты Дона Бранна, четыре года украшавшие матчи Большой десятки. Футбол и организация учебного плана, захваты и составление бюджета — какая связь между этими вещами, Элис Бассарт так и не смогла понять до конца жизни, но, как бы там ни было, Дону, в то время уже школьному учителю физкультуры в Форт Кине, предложили место директора в родном городе именно из-за его славы. Во всем, что касается своей личной выгоды, он был не дурак и быстренько согласился. Ну, и вот восемнадцать лет — „восемнадцать лет серединка-наполовинку“, как выражалась Элис, от злости путаясь в словах, — Дон был директором (то есть сидел в директорском кабинете), а Ллойд — как Элис говорила — „нашим невоспетым героем“. Без помощи Ллойда Дон не мог даже сторожа нанять, но все-таки он получал жалованье директора и был для родителей своих учеников прямо каким-то божком, а Ллойд оставался для всех пустым местом.

Стоило Элис заговорить на эту тему, как Ллойд приводил в ответ слова человека более мудрого, по его выражению, чем любой из нас, — поэта Бобби Бернса:

Что толку жаловаться, друг,Когда Судьба озлится вдруг…

Он не спорит — Дон попросту смешливый дурачок, но с этим, как и со многим другим в жизни, он давно научился мириться. И все это уже так долго тянется, что теперь было бы дико мечтать о том, что вдруг Дон все поймет и подаст в отставку. Да если б он вдруг научился все так понимать, то ему незачем было бы и уходить. Что же — желать ему поскользнуться на банановой корке? Но, во-первых, Дон здоровенный буйвол и переживет нас всех, а во-вторых, даже думать о подобных вещах — не то что говорить о них вслух — ниже достоинства Элис. Остается либо совершить свой жизненный путь с горьким привкусом зависти во рту, либо никогда не забывать, что многим приходится гораздо хуже, и надо быть благодарным судьбе за то, что ты тот, кто есть, имеешь то, что имеешь, и так далее, и тому подобное.

Ну разве Рой виноват, что ему больше нравилось проводить вечера у дяди Джулиана? Нет, он вовсе не считал Джулиана верхом совершенства, но тот, по крайней мере, любил хорошо пожить и не смотрел на мир, как двести лет назад. „Проснись! — так и подмывало его крикнуть отцу прямо в ухо. — На дворе 1948 год!“ А Джулиану об этом напоминать не надо — это, сразу видно, хотя бы по одежде. Если у них дома выписывали „Гигиену“, то Джулиан не пропускал ни одного номера „Эсквайра“ и с ног до головы одевался по последней моде. Может, и несколько крикливо — по крайней мере на вкус Роя, — но, во всяком случае, модно, этого уж никто не сможет оспорить. Даже низкое мнение о м-ре Гарри С. Трумэне не помешало ему обзавестись спортивными рубашками „а-ля Трумэн“, да такими, что от зависти глаза на лоб лезли… И уж кто-кто, а Джулиан не считал скандалом появиться в обществе без галстука и не воображал, будто наступил конец света, если Рой заявлялся в рубашке, случайно выбившейся из брюк. Он мог понять, что Рой не хочет выкладываться ради всяких пустяков, которые ему кажутся несущественными. „Ну-ка, Айрин, — говорил он по вечерам, открывая племяннику дверь, — посмотри, кто к нам пришел, сам Джой Слюнтяй“. И смеялся. Совсем не то, что отец. Когда Рой вспоминал о нем в армии, он почти всегда представлял его возле кабинета мистера Бранна: седые, прилизанные волосы, сжатые губы, длинный, прямой, словно жердь, и в этом мерзком фартуке, ни дать ни взять городской сапожник.