Последние узы смерти - Брайан Стейвли

– Знаю я твою музыку, – буркнул Каден. – Наслушался.

Ему пригрезились горящие люди, пригрезилась сменившая Аннур империя боли: мужчины, женщины, дети, прикованные к кровавым алтарям, кричащие… Он видел их в тенетах собственных мучений, волочащими за собой боль, как огромные камни, таскающими ее на плечах, пока не сломаются кости, – и надо всем этим, на Нетесаном троне, он видел себя, но не собой. Богом, надевшим его лицо.

– Нет, – мотнул он головой. – Нет.

«Тогда это тело откажет, мое прикосновение ослабнет и вы сломаетесь – вы все. Вы не созданы жить без меня».

– И не будем, – сказал Каден.

Он обратил взгляд внутрь себя, оценил форму и пространство своего сознания. Хин научили его выходить за грань собственных эмоций, подсказали, как отречься от страдания и от наслаждения. Что такое ваниате, как не пустота, не идеальный пузырь в великом океане мира? Он не позволил себе войти в транс, страшась соблазна пустого равнодушия, но и без пустоты он мог очистить в себе уголок. В его сознании хватит пространства для бога – Тристе тому доказательство.

Так просто оказалось освободить место – это он проделывал тысячу раз, – но куда труднее было оставаться вне его, терпеть нарастающее тревожное смятение, не погружаясь в ваниате. Пустота так манила…

– Вот, – сказал Каден. – Твоим рабом я не стану, но готов носить тебя.

Нет ответа. Разум бога молчал.

«Опоздал, – думал Каден, вглядываясь в тело Длинного Кулака в поисках дыхания, сердцебиения. – Он умер, пока я тут спорил».

И тут бог одним толчком, как вбрасывают в ножны меч, вошел в него. Каден пошатнулся от удара, вскинул руку к глазам, с отчаянием воображая, что ошибся, уступив себя Мешкенту. Он ждал боли и не сразу осознал, что боли нет. Распрямившись, он всмотрелся в тело ургульского вождя. Длинный Кулак был мертв, тусклые голубые глаза бессмысленно смотрели в небо.

Каден опасливо заглянул в себя. Он чувствовал внутри острые края божественного разума, яркого, отточенного, но… Да, скрытого в ножнах.

«Я не буду твоим рабом!» – прорычало нечто древнее самого мира.

Когда собрался для ответа, Каден заговорил вслух, обращаясь к камням и к небу, к крутому дну расщелины, к ветру – к чему угодно, ко всему, что было вне его:

– У тебя нет выбора.

И этому тоже его научили хин – рассматривать факт бесстрастно. Он сумел удержать в себе бога, запереть его. Надо было только знать, какие построить стены, какие навесить цепи, и верить, что они выдержат, когда Владыка Боли всей тяжестью наляжет на них.

43

Перед любым боем выпадает время ожидания. В схватке Валин убивал не хуже других, но в долгие часы подготовки терялся в своей слепоте. Он слышал, как Хуутсуу с всадниками валят лес восточнее форта; чувствовал, как дрожит земля, когда они кидают толстые стволы, перегораживая ворота старинной крепости и дверные проемы. Он чуял пот мужчин и женщин, пену на боках лошадей, сладкую смолу свежесрубленных елей. Со всех сторон, как налетающая летняя гроза, его окружало предчувствие боя, но сам он был бессилен к нему подготовиться.

Пока ургулы трудились, он обходил старую каменную стену – сто восемь шагов от западного бастиона, от которого земля круто уходила к Хаагу, до приземистой башни на востоке, за которой мох делался мягким, как губка, и нога тонула в нем по колено. Древние миертинцы умели выбирать место, отчетливо понимал он. Сто лет прошло, а позиция по-прежнему хороша.

Сама крепость – другое дело. Валин пальцами выковыривал из щелей между камнями раскрошившуюся известку. Высоты стен хватало, чтобы остановить всадников, – почти всюду она достигала десяти футов, – но камни на гребне шатались под ногами. Половина зубцов, укрывавших защитников от стрел и копий, обвалились, за оставшимися на их месте низкими выступами пришлось бы приседать на корточки, да и такие были в лучшем случае ненадежны. Он сбил один небрежным пинком и услышал, как камни скребут по северному отвесу стены, глухо падают в грязь. При штурме можно будет сшибать их на ургулов, но тогда защитникам придется еще сильнее разрушать стену – все равно что вырвать себе руку, чтобы драться ею, как дубиной.

Через каждые тридцать шагов на стене стояли невысокие башенки. Раньше они позволяли лучникам стрелять немного дальше, давали лучший обзор командирам и укрытие для раненых. Теперь почти все рухнули. Каменные завалы мешали пройти по гребню, а смена позиций могла оказаться критически важной при пересмотре направления штурма. Валину не по силам было строить баррикады и копать траншеи, но расчищать укрепления он мог, чем и занимался все утро. Те плиты, что оказывались по силам, он устанавливал вместо обрушенных зубцов. Разобьют несколько черепов – и то хорошо. Другие, неподъемные, Валин с натугой отпихивал с прохода.

От работы ныли плечи и кровили ладони, но он не отступался, пока худо-бедно не разобрал завалы. Если не это, так сидеть в темноте и ждать. Он сапогом спихивал со стены последние камешки размером с яйцо (но и на таких можно оступиться или подвернуть лодыжку), когда подошли наконец аннурцы. Он услышал их за милю – сапоги глухо били в землю. Когда подтянулись ближе, стал уловим запах крови и промоченного потом сукна, кожи, начищенной стали. И страха. От аннурских солдат веяло страхом.

Дивно, как они держатся на ногах. Такой страх должен был вдавить их в землю, расслабить поджилки, заставить их корчиться в грязи, тупо бормоча, пока их не стопчут наезжающие с юга ургулы. Валин оторвался от работы, вытянул шею, всем телом подался в темноту на севере. Что движет их вперед? Что не дает сдаться?

Вблизи стало слышно рваное дыхание, стук десятков сердец – тише сапог, зато много чаще. И голоса. Они не то чтобы разговаривали – на разговор ни у кого не хватало дыхания, – но перебрасывались словами, обрывками фраз.

– Держись, Тем.

– Тут впору бегом бежать…

– Я тебе говорил, толстеешь…

Мрачные шутки смешивались с искренними восклицаниями, со сдавленной бранью, когда запнувшегося солдата поддерживали и подстегивали идущие сзади. Валин стоял на стене один, подставив лицо холодному ветру, и слушал.

«Вот тебе и ответ», – думал он.

Он помнил это чувство, помнил, как набираешься сил, ощущая плечо товарища, разделяя с ним воинский труд. Он помнил, как переплывал пролив между Каршем и Крючком – вместе с Гентом; ночь напролет накручивал бегом мучительные мили – с Лейтом; ознобно трясся на