Последние узы смерти - Брайан Стейвли

Она помолчала, тяжело вдыхая горячий воздух. Сжимающие бока лошади бедра дрожали. Она останавливала взгляд на каждом лице, ожидая новых дерзких выкриков, ожидая, что толпа наконец кинется на нее. Нет, не кинулась. Посреди площади камнем встала тишина.

– Я буду сражаться с ургулами, – тихо закончила Адер. – Буду их убивать.

Она повернулась к приговоренным, к съежившимся людям, ожидающим петли:

– И прикажу убить всякого, кто мешает мне сражаться.

Адер натянула на лицо маску неколебимой решимости. К горлу подступила желчь.

Она говорила Лехаву, что сходит со стены, чтобы предупредить жителей, но это была неправда – не вся правда. Она хотела, чтобы они восстали. Она каждый раз представляла, как это будет: как тысячи рук вцепляются в нее, стаскивают с коня, втаптывают в мостовую. Трусливая мысль, но каждый раз, когда солдат затягивал петлю, она завладевала Адер: если она умрет, если толпа порвет ее на части, она будет свободна больше этого не делать, свободна от всего, что ей еще предстоит.

42

«Ничего не выйдет», – подумал Каден.

Большую часть пути они провели в седле, скакали на уведенных из селения лошадках пустынников – сперва по ровной местности, потом по первым увалам Анказа. Но когда холмы сменились скалами и крутыми ущельями, измученные животные стали спотыкаться.

– Придется пешком, – простонал Длинный Кулак.

Это было невозможно. Каден мог бы пройти сколько-то по равнине – вероятно, миль десять волочил бы усталые ноги, но здесь, в горах? Перед ними вставали кроваво-красные утесы, на тысячи локтей уходили прямо в бледно-голубое брюхо небес. Их стена разверзалась расщелинами, извилистыми проходами к нагорьям впереди, но и эти расщелины были крутыми, их забивали обвалившиеся валуны, перегораживали нанесенные бурей стволы. Такая дорога – тяжелое испытание даже для отдохнувших, здоровых беглецов, а среди них троих не было ни здоровых, ни отдохнувших. Они день и ночь будут пробиваться по ущелью – и это если Длинный Кулак знает дорогу, – а позади солдаты ил Торньи, а впереди зыбкая надежда незамеченными миновать Рашшамбар, крепость Присягнувших Черепу.

«Может, год назад, монахом, – думал Каден, сосредоточившись на боли в бедре, проникавшей с каждым шагом все глубже, – я и смог бы здесь пробежать, но я уже не монах».

Это Тан верно отметил. И все же им ничего не оставалось, как бежать или повернуть обратно на мечи солдат, поэтому они бежали.

Хромавшего по расщелине Кадена преследовала память о гибели умиала – грызла мозг и сидела в груди болью сильнее той, что терзала ступни и колени. Каден мог бы ее отстранить, как учил его Тан, мог бы гладко скользнуть в прохладную пустоту ваниате, но это почему-то представлялось недостойной уловкой. Ему казалось до странности необходимым принять страдание. Как будто Длинный Кулак был прав, как будто боль облагораживала, а ваниате, сулившее легкий побег от нее, в самом деле оскверняло.

Каден оглянулся на Длинного Кулака, гадая, как держится он.

Шаман шагал неровно, шаркал ногами, но двигался быстро, словно забыв о запекшейся ране в боку. Что касается Тристе, год назад, при бегстве через Костистые горы, Каден видел, на что она способна, а сейчас девушка успела отдохнуть и много лучше Кадена была готова к отчаянному переходу на запад.

И все же чем дальше они бежали, тем больше он находил в себе сил; странным образом возвращался памятью тела в бесконечные дни, когда карабкался на вершины и бегал по Вороньему Кругу. Не то чтобы боль унялась, просто стала привычной, словно он возвращался в усталость, как возвращаются домой после долгой отлучки. Вначале он на каждом шагу боялся сломаться, теперь же новый шаг представлялся возможным, и, хотя все тело дергало от усилий, Каден с движением солнца по небу все отчетливей понимал, что готов продержаться целый день.

К тому времени, как они дошли до скальной стены и углубились в заваленную битым камнем расщелину, продираясь сквозь разросшиеся вдоль русла кусты, он нашел в себе силы двигаться и даже ускорять шаг. Оглядываясь вниз на ущелье, он иногда видел пробирающихся следом солдат, не менее двадцати человек. Впрочем, он старался не оглядываться, смотрел в землю под ногами и думал не далее ближайших нескольких шагов.

Он так глубоко ушел в движение, что едва не пропустил выхода на седловину. Расщелина в песчанике сужалась, теснила плечи, под конец стала совсем непроходимой, а когда он выбрался наверх, ему открылся спуск в гладкую крутую долину – красные, желтые и золотистые каменные скаты. Каден, не раздумывая и не останавливаясь, зашагал шире, откинул плечи для спуска под гору, наметил глазами путь между зарослями и разбросанными валунами, пошел вниз.

Его остановил крик Тристе. Первой мыслью было, что случилась беда, что их настигли солдаты ил Торньи. Он оскользнулся, останавливаясь, обернулся, но Тристе не смотрела назад. Она указывала на Длинного Кулака. Шаман еще бежал, но каждый шаг его грозил перейти в падение. Он не замечал уже, куда ступает. Пустые глаза уставились в далекий горизонт, на открытое ему одному видение. Бесконечный бег был бы тяжким испытанием и для здорового, а Длинный Кулак не был здоров. Раскаленный клинок закрыл рану, но внутри кровь продолжала течь и скапливалась багровым пятном под бледной кожей. Каден с Тристе покрывали милю за милей, а ургул все это время медленно умирал.

– Надо передохнуть, – сказал Каден, пошатнувшись на непослушных ногах. – Попить.

Длинный Кулак его не услышал. Он ковылял вниз, пока Каден не ухватил его за плечо. Тяжесть шамана едва не свалила наземь обоих. Остановившись, раненый тяжело навалился на Кадена. Тристе догнала их, устало покачала головой и согнулась, упираясь ладонями в колени, хватая ртом сухой воздух.

– Ему нужно отдохнуть, – повторил Каден.

Тристе на него не смотрела, не откликалась и, может быть, даже не слушала, но обращался Каден к ней. В какой-то точке их долгого пути равновесие сместилось. С самой Поясницы шаман держал над головой Кадена, точно блестящий клинок, угрозу боли и безумия и готов был обрушить этот клинок щелчком пальцев. И даже после удара Тана, еще несколько часов после оазиса с деревушкой, он оставался бесспорным предводителем маленького отряда.

А теперь нет. В теле еще жил бог, но казалось, Мешкент ошарашен и приведен к молчанию слабостью избранной им плоти.

«Он этого никогда не испытывал, – понял Каден, вглядываясь в ургула. – Все люди умирают,