Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

– Совершенно с вами согласен, но сто лет назад русский народ жил гораздо хуже, был на 80% неграмотен и не слыхал о существовании Пушкина, не говоря о Шекспире; однако мы считаем, что в XIX веке русская культура достигла замечательного расцвета и – это уже факт – культура социальных верхов не уступала европейской.

– Когда по Петербургу пронеслась весть о ранении Пушкина, толпы людей пошли на Мойку. Когда умер Пастернак, его смерть не привела к могиле толпы народа.

– Его смерть привела к могиле достаточные толпы народа, чтобы сотрудники КГБ присутствовали, старательно перебирая их глазами и фотографируя. Смерть Пастернака была достаточно значительным общественным событием. Нельзя забывать, что в XIX веке человек, которому была небезразлична литература, не имел другой возможности узнать, что с Пушкиным, как прийти на Мойку и спросить. Для меня Пастернак в высшей степени небезразличен, но я не счел своей обязанностью ехать в Переделкино. От этого моя любовь к нему не меняется.

Не могу сказать, что современная жизнь заставляет людей отворачиваться от высокой культуры, – думаю, что не в большей степени, чем церковно-приходская школа конца XIX века заставляла учеников отворачиваться от Пушкина и Достоевского. Но что жизнь, быт не помогает, не обращает глаза и умы в эту сторону – совершенно согласен. Это общая черта церковно-приходской школы и того самоощущения культуры, которое сформировалось при Сталине, а продолжилось при Хрущеве и Брежневе. Это самоощущение точнее всего, пожалуй, определить как самодовольство. Прямое ответвление от этой самодовольной сталинско-брежневской культуры – современная советская школа. Здесь ничего не изменилось до сих пор. Советская школа семьдесят лет занималась тем, что преподносила учащимся истины в последней инстанции; они менялись, но всегда оставались истинами в последней инстанции. Это в равной мере касалось физики, химии и гуманитарных наук. Разницы не было никакой. Школа изо всех сил вбивала в молодых людей представление, что культура – это не путь, не процесс, а готовый результат процесса, сумма каких-то знаний, каких-то достижений, венец которых – марксизм; ими достаточно напичкать человека, чтобы считать его культурным и образованным. Когда человек останавливается на какой-то ступеньке гуманитарной лестницы с твердым убеждением, что эта ступенька – последняя, что выше ничего нет, – это становится общественным бедствием. Такому человеку уже ничего не докажешь, он сам тебе все докажет, а точнее сказать – прикажет.

– Если бы вы пришли преподавать в школу – допустим, вести какой-нибудь факультатив, – чему бы вы стали учить детей? Ваш первый урок?

– Умению думать. Думать логически, последовательно, не бояться выводов, очень четко отличать интеллектуальную сторону обсуждаемых вопросов от эмоциональной. Заранее привыкнуть к тому, что в эмоциональной области все люди разные, а в области интеллектуальной все люди едины; дважды два для всех четыре, а кто лучше, Мандельштам или Сурков, – никто не знает, каждому свое. Учил бы умению останавливаться в споре, доведя его до каких-то аксиоматических положений. «А я говорю, что Мандельштам – лучше, а он говорит, что Сурков – лучше»; «А я говорю, что Бог есть, а он говорит, что Бога нет»; вот на этой точке обязательно и нужно останавливаться, потому что тут мысль кончается, ее под видом мысли заменяют вера или вкус. Оттого, что это смешивается в сознании, происходит много вреда; я понял это даже по тому минимальному общению со студентами, какое у меня есть.

– Что в современной жизни вас особенно тревожит? Как ученого?

– Сейчас попробую подумать. (Пауза.) Тревожит половинчатость, наша вечная привычка к попятному движению. Наша перестройка, мне кажется, делает шаг вперед и полшага назад; а это значит, что при небольшом усилии можно добиться того, что мы опять будем делать полшага вперед и шаг назад. Тогда придет такой общественный развал, из которого мы уже не выберемся.

Есть такое греческое слово – «геронтократия», власть стариков. Они знали: век уж их измерен, а после них – хоть потоп. Это кончилось. Теперь у власти люди такого возраста, которые понимают: если будет потоп, то погибнут и они. Отсюда и перестройка.

– Как бы вы определили для себя, что такое перестройка?

– Я вижу: то, что происходит сейчас, непохоже на то, что происходило еще четыре года назад, и вот то, что изменилось, я привык называть перестройкой. После столь долгого отучения советского человека от всякой привычки к общественной деятельности находятся, к моему радостному изумлению, люди, которые вносят какие-то предложения, пишут письма, что-то начинают делать, возрождают в стране политическую жизнь, которая, по сути, кончилась с разгромом левых эсеров, – это все, конечно, очень хорошо. Выборы, которые только что прошли, при всех странностях избирательной системы, вызвали такую волну общественной активности, какой я не ожидал, – и это тоже очень хорошо.

Но тревожит именно привычка к попятному движению. Привычка делать полшага назад. К сожалению, это есть. Так всю перестройку можно повернуть вспять. Революцию 1917 года сделали, конечно, не заговорщики. Ее сделало бездарное русское правительство, умудрившееся загнать российское существование в такие тупики, что взрыв стал неизбежен. Ленин оказался способен собрать то, что осталось от этого взрыва, и, увидев, что цель всей его жизни – мировая революция – оказалась недостигнутой, нашел в себе силы повернуть в совершенно другую сторону: на нэп, на построение социализма в отдельно взятой стране, – хотя и отчетливо, конечно, понимал, что социализм в отдельной нищей стране будет похож совсем не на то, о чем он мечтал. Сейчас нужно совсем немного для того, чтобы при скверном владении политикой загнать Россию в такой тупик, в какой она была загнана к февралю 1917 года. То, что до этого недалеко, ясно каждому, кто ходит в магазин. А вот как мы будем выбираться из кризиса – взрывно или безвзрывно, – вот это я пока себе представить не могу.

– Очень интересно, что так говорите именно вы. С такой нотой отчаяния сегодня не говорят даже те практики-экономисты, которые настроены более чем мрачно.

– В публицистике печатавшейся ноты отчаяния были – еще какие!

– У меня складывается ощущение, что вы, ученый, деятель науки, непосредственно занимающийся великой литературой, сегодня отдаете предпочтение публицистике, но не большой прозе.

– Тут все просто. Большая проза обслуживает наше эстетическое чувство, мне как филологу есть чем его обслужить, а публицистика говорит со мной о том, о чем Цицерон и Вергилий мне не скажут, сегодня это важнее.

Вообще катастрофически не хватает времени. Современную поэзию – читаю, хотя чувствую, что это уже не мое поколение, воспринимать