Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Наука, даже если она основана на субъективном восприятии актера и художественного произведения, называемого спектаклем, – все равно наука, потому что из субъективных восприятий так или иначе складывается одно, уже объективное, которое само по себе есть выражение общественной реакции на культурное явление. Театроведение и изучает, в конечном счете, эту общественную реакцию. В театроведении, по-моему, надо только шире использовать точные методы анализа, хотя я ничего не имею против критика, полагающегося на собственную интуицию.
– Понятно. Михаил Леонович, что в нашем отношении к XIX веку вас особенно тревожит? В чем, на ваш взгляд, главная проблема?
– В том, что его проходят в школе. Это самая надежная гарантия получить к нему отвращение на всю жизнь. У нас очень мало работ, которые смотрели бы на XIX век свежим взглядом и с нетрадиционных сторон. Но время от времени они все-таки появляются. Одной из таких работ я, между прочим, считаю сугубо ненаучный роман Набокова «Дар». На мой взгляд, то, что там написано о Чернышевском, замечательно, и, при всем ироническом отношении Набокова к Чернышевскому, он у него получается и героичнее, и человечнее, чем, наверное, хотелось самому автору.
– Какова, на ваш взгляд, главная задача нашего общества сегодня? Накормить себя? Или все-таки нет?
– Накормить себя. Если даже с величайшими духовными достижениями мир вымрет от голода, мировой культуре пользы от этого не будет. Беда в том, что не одна, а две главные задачи есть у нашей духовной культуры и они друг другу, как часто бывает, мешают. Первая: продолжать распространение культуры вширь, в ту рабоче-крестьянскую массу, которая сто лет назад была поголовно неграмотной, и не забывать, конечно, о том, что голодное брюхо к учению глухо и бывают такие ситуации, когда сапоги действительно дороже Шекспира. Вторая задача – развивать культуру вглубь. Я представляю себе развитие культуры как чередование развития вширь и развития вглубь. Вспомним, при Петре Великом культура распространялась только вширь; масса дворянства была полуграмотной, если не безграмотной. Так начиналось. А кончалось тем, что дворянская культура так развилась и расцвела, что пошла вглубь и дала нам Жуковского, Пушкина, Лермонтова. Следующий этап движения вширь идет по буржуазии, начиная с полуграмотных разночинцев, через Чернышевского и Писарева, а кончается он Блоком, Станиславским и всем тепличным расцветом начала века. Затем – новое движение вширь, борьба с рабоче-крестьянской полуграмотностью; и хочется верить, что уже близок тот момент, когда эта стадия будет наконец пройдена и начнется новое движение вглубь. Но может быть, это иллюзия? Или просто я до этого не доживу?
– Почему вы редко ходите в театры, Михаил Леонович? Почему? Сегодня многие ученые, филологи и культурологи, совершенно не интересуются театром. Получается, что театр – это та часть культуры, которая не нужна обществу? Нет?
– За общество ничего не могу сказать, просто сам по себе я человек застенчивый, связей с театральными людьми у меня нет, поэтому очень часто отказ от посещения театра объясняется только тем, что я не могу достать билет. Но кроме того, чтобы о чем-то судить или чем-то наслаждаться, нужно до какой-то степени быть специалистом, постоянным посетителем театра, я таковым по вышеуказанной причине не являюсь, поэтому у меня возникает чувство, что я отнимаю театральное кресло у человека, который бы воспользовался им с большей пользой для себя, чем ваш покорный слуга…
Беседу записала О. Дремина
ОБРЕТЕНИЕ ЧЕРЕЗ ОТРЕЧЕНИЕ 27
Из двух слов, схватывающих проблему, – «всечеловечность и национальность», – мне кажется, заслуживает обсуждения только первое. Да и оно достаточно размашисто: как русской культуре быть всечеловеческой, объяв собой и китайскую, и индийскую, и индейскую, об этом, по-моему, рано еще думать. Хорошо, если мы задумаемся о том, как русской культуре быть европейской или, культурологически выражаясь, европейско-христианской. Все-таки к европейско-христианской цивилизации (с ее двумя истоками – античным и ветхозаветным) мы принадлежим тысячу лет и два года, что недавно было даже официально признано. И вряд ли будет хорошо, если мы начнем думать о том, как русской культуре быть русской: известно, что когда кто-нибудь слишком печется о том, как сохранить свою индивидуальность, то обычно эта индивидуальность бывает такая, что ее не стоит и сохранять.
Можно ли представить себе Пушкина, который задумывается, как ему быть русским писателем, а не каким-нибудь другим? Или Льва Толстого? Или Чернышевского? Нарочно называю писателей, как можно более непохожих друг на друга. Задумывались другие – те, о которых у Щедрина мимоходом сказано (прошу прощения, что цитирую по памяти): русский человек в Европе чувствует противную неловкость – то ли будто он что-то украл, то ли будто у него что-то украли. Думаю, что это у Щедрина относится не только к героям «За рубежом», но и, например, к автору «Зимних заметок о летних впечатлениях». Когда это эмоциональное содержание перерастает в идейное, то обычно появляются выражения вроде «русская душа» или «русская идея». «Русская душа» («загадочная русская душа»), кажется, уже достаточно себя скомпрометировала: для ее определения не раз предлагались те или иные списки добродетелей, но ни в одной из этих добродетелей даже у патриотов не поворачивался язык отказать французской, китайской или какой угодно иной нации. Зато «русская идея» в последние годы опять начинает упоминаться все чаще, однако ни одного внятного определения ее я не видел (может быть, пора и ее называть «загадочной русской идеей»?). И даже если увижу, то вряд ли обрадуюсь. Всякая индивидуальность – личная ли, национальная ли – это ограниченность того или другого рода: из общечеловеческого достояния я не способен вместить того-то, а мой сосед – того-то, поэтому каждый из нас индивидуален. Такую ограниченность, наверное, лучше преодолевать по мере сил, нежели умиляться на нее.
Как преодолевать? Всякое совершенствование начинается с понимания. Индивидуальность человеческого сознания, индивидуальность народного сознания есть напластование памяти о событиях – биографических или исторических. События эти (увиденное зрелище, прочитанная книга, одоление природных условий, поражение в войне) нимало не уникальны, но сочетание и последовательность оставляемых ими следов, конечно, неповторимы. Знать собственную историю – культурную историю прежде всего – это первейшая необходимость. «Собственную» в широком смысле слова: в историю русской культуры входят не только Феодосий Печерский и Малюта Скуратов, но и Гейне и Ницше. Чтобы понимать Пушкина, важнее знать Вольтера, чем протопопа Аввакума. Опыт своей истории – это склад
