Справедливость силы - Юрий Власов

В марте 1917 года Воейков среди десятков других царских сановников, министров, крупных должностных лиц был заключен в Петропавловскую крепость. На допросе Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства от 28 апреля 1917 года он показал: "Почти всю жизнь я много занимался спортом и особенно сблизился с государем тогда, когда организовал поездку русских спортсменов в Стокгольм, на международную Олимпиаду; затем я был организатором нового учреждения физического развития в России; затем я составил инструкцию по гимнастике, которая и теперь действует в войсках; по поводу этой работы я имел доклад у его величества…"

Из дальнейших показаний следует, что была создана Канцелярия Главнонаблюдающего за физическим развитием.

Надо признать, что не в пример другим Воейков, как, впрочем, и Спиридович, держался отнюдь не подобострастно перед следственной комиссией, сохраняя почтительную преданность арестованному императору (* Падение царского режима, т. 3, Госиздат, 1925. С. 59, 81).

К слову, секретарем этой Чрезвычайной комиссии был А. А. Блок. Это дало ему материал для книги.

В Трубецком бастионе Воейков занимал камеру номер 72 – самую дальнюю по коридору. В камере номер 70 сидела печально знаменитая Аннушка Вырубова – любимица императрицы Александры, главное лицо, через которое действовал Григорий Распутин. Правда, в те годы это была уже не кокетливая любимица царской семьи, а пожилая, грузная женщина с изувеченной ногой, отличавшаяся, как и все из окружения императорской четы, глубокой религиозностью. По соседству с ней – через камеру или две – сидел бывший военный министр и полный генерал В. А. Сухомлинов, к тому времени уже 69-летний старик. И тут же, в камере, ждал своей участи блестящий теоретик политического сыска, главный "сторож" царя жандармский генерал А. И. Спиридович. В каждой из этих семидесяти двух камер находилось лицо, громко известное в России. Не всем удалось скрыться после Октябрьской революции, но Вырубовой, Воейкову, Сухомлинову, Спиридовичу – удалось… В эмиграции они издали воспоминания, частью переизданные в Советском Союзе во вторую половину 20-х годов…

Итак, в исполнение программы мобилизации спорта в городах царской России были созданы военно-спортивные комитеты. Инициаторами первого из подобных комитетов явились крупные московские капиталисты: Фульд – покровитель Московской футбольной лиги, Шустов – член правления Сокольского (гимнастического) общества и др. В подчинение комитету вошли общества "Санитас", "Богатырь" и т. д. Примкнули к движению и ведущие теоретики и организаторы русского спорта – Анохин, Песков, Пиперон, Чаплинский (вскоре погиб на фронте)… Однако к исходу 1916 года градоначальники стали отмечать в служебных донесениях еще более удручающее снижение физического состояния призывников, а также непопулярность программы мобилизации спорта. Крах программы объяснялся отчасти и спадом "патриотически-монархистских" настроений народа, характерных для первых месяцев войны. Так, в день обнародования высочайшего манифеста о вступлении России в войну площадь перед Зимним дворцом заполонила густая толпа, которая на коленях пела "Боже, царя храни…".

Анохин, Песков, Пиперон и другие пытались исправить дело заменой программы мобилизации спорта оригинальной русской системой физического воспитания, учитывающей национальные традиции и практические возможности. Однако надвигалась революция, монархия рушилась…

Кстати, через былую спортивную общность деятельно налаживали связи участники белого движения. Бывшие спортивные организации часто являлись центрами сплочения белых, как бы своего рода белыми клубами. Особенно деятельно выступали на стороне белых члены Сокольского общества. По традиции преподаватели гимнастики приглашались из Чехословакии и лишь отчасти из Германии. В пору мятежа Чехословацкого корпуса члены Сокольского общества дружно выступили против Советской власти.

Глава 220.

Уже по возвращении из Лилля Красовский подарил мне томик стихов Шполянского (Дон Аминадо). По титульному листу скоропись: "Мое искреннее желание, чтобы золотая медаль в Токио не ушла от русских. Молю провидение, чтобы вы, дорогой Юра, были снова героем Олимпиады, на этот раз в Токио. Не оставляйте спорт, не вернув себе официального звания – "самый сильный человек земного шара"".

С тем и расстались. Навсегда. Я исполнил завет русского атлета, наверное, тогда самого старого, не считая здравствующего в ту пору Гаккеншмидта. Я вернул рекорды. И спорт оставил в звании "самый сильный человек".

…Вечных запаха Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

Есть чем вспомнить в поздний вечер,

Когда мало жить осталось,

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось!..

Но один есть в мире запах

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега…

Дон Аминадо

Глава 221.

Лихорадка загнездилась во мне, уже вторая неделя июня, а после третьей – чемпионат Европы. Я прекратил литературную работу и уехал в Дубну. Там готовилась сборная. Я рассчитывал на чистый воздух, покой, сосредоточение энергии только на тренировках. Одновременно началось лечение, хотя название болезни никто не знал. Два месяца через вену прокачивали дезинфицирующие растворы. Кроме того, на меня обрушили лекарства и внутримышечные инъекции. Аппетит поддерживали искусственно, с помощью лекарств. Опять начали сильно болеть почки.

Противясь кризисам болезни, я шептал в те горячечные, пустынные ночи: "Я изменяю жизнь волей. Мне все удается. Не дам распять себя болезням…" Я повторял это десятки, сотни раз, наполняясь смыслом слов. Я верю во всевластность мысли.

Я знал лишь тренировки, лечение и прогулки. Раньше я отрицал досуг: слишком мало дней, остановки недопустимы. Теперь же я радовался ему: можно видеть жизнь, изменение времени, чувствовать себя в потоке жизни и видеть, все видеть… Видеть столько, сколько не дадут множества самых заманчивых поездок в другие города, встречи с тысячами людей…

Я чрезвычайно мучительно, до физических страданий, до отвращения к жизни, нежелания жить воспринимаю несправедливость.

Это постоянно держало (да и, пожалуй, держит) меня в нервной скованности, душевном горении, каком-то горячечном спазме невысказанных чувств и слов.

Временами мое положение становилось невыносимым. Я выступал на партийных собраниях в своем армейском клубе или совещаниях в ЦК ВЛКСМ против профессионализации спорта, за здоровый и доступный спорт для народа, всячески отстаивал право атлетической гимнастики на существование в нашей стране или хлестал высокопоставленных бездельников, всех поучающих и все закрывающих, защищал и своих товарищей, попавших в беду,– и мне мстили, давили беспощадно.