Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. - Г. Костырченко

Тогда же на Старой площади решили всерьез заняться редакцией «Комсомольской правды», главной молодежной газеты страны. Итоговый документ, составленный потом комиссией ЦК, изобиловал мрачными оценками и категоричными «оргвыводами». Констатировалось, что главный редактор А.Я. Блатин «засорил» аппарат редакции «политически сомнительными людьми», а также привлек к работе как внештатных корреспондентов А.А. Аграновского, отец которого ранее арестовывался органами госбезопасности, и Ф.А. Вигдорову, имевшую родственников в Америке. На основании этого делался вывод, что порочная кадровая практика привела к тому, что половину руководящих должностей в редакции захватили евреи, причем некоторые из них прибегли к обману, скрыв свою национальность. 3 декабря политбюро постановило «принять предложение ЦК ВЛКСМ… об освобождении т. Блатина А.Я. от обязанностей главного редактора и члена редколлегии газеты “Комсомольская правда”». Спустя полгода Блатин обратился к Сталину, прося снять с него, как он полагал, необоснованные обвинения и утверждая, что стал жертвой интриги секретаря ЦК ВЛКСМ Н.А. Михайлова, который свел с ним счеты за критику на съезде комсомола весной 1949 года.

Взыскующий к высшей политической инстанции страны бывший редактор «Комсомолки», разумеется, не добился справедливого пересмотра своего дела. Ведь приложивший руку к расправе над ним Михайлов, интуитивно угадав, что ставка на антисемитизм — самая верная и короткая дорога к сердцу дряхлевшего диктатора, находился тогда у него в милости[1186]. Этот расчет комсомольского босса, насколько примитивный, настолько и беспроигрышный, принес потом закономерные плоды: именно «Комсомольская правда», пройдя через горнило антиеврейской чистки, инициировала зимой 1951 года провокационную дискуссию о литературных псевдонимах. 27 февраля в ней появилась статья писателя М.С. Бубеннова, в которой тот под предлогом борьбы со «своеобразным хамелеонством» и со ссылкой на необходимость сорвать маски предал гласности настоящие имена целого ряда литераторов еврейского происхождения — Ю. Огнецвета (Э.С. Кагана). Л. Лиходеева (Л.И. Лидеса), Н. Гребнева (Н.И. Рамбаха) и т. д. И хотя ради внешнего приличия список перемежался и некоторыми именами авторов других национальностей, сомнений в антисемитской направленности этой публикации не возникало. Тем самым была предпринята попытка возобновить практику завуалированного науськивания властей на «антипатриотов», впервые опробованная шовиниствующими литераторами и журналистами еще в первые месяцы 1949 года[1187].

Казалось, что неминуем очередной всплеск пропагандистской охоты на интеллектуалов с еврейскими фамилиями, тем более что Бубеннов явно подстрекал к этому, утверждая, что «псевдонимами очень охотно пользовались космополиты в литературе». Однако на сей раз провокация не удалась. 6 марта в «Литературной газете» появилась полемическая заметка К.М. Симонова, в которой использование псевдонимов объявлялось частным делом литераторов. Молодой писатель высказал, разумеется, мнение, предварительно одобренное на самом верху, что соответствовало заведенному тогда порядку публичных выступлений. Возможно, Симонова поддержал сам Сталин, чье благорасположение писателю удалось восстановить после скандала с театральными критиками. Еще 11 мая 1950 г. Сталин подписал решение политбюро, утвердившее состоявшееся в начале марта назначение Симонова на пост главного редактора «Литературной газеты». Его преемником на покинутом посту руководителя журнала «Новый мир» стал А.Т. Твардовский. То, что эти люди, слывущие либералами, оказались тогда на ключевых литературных должностях, во многом было заслугой Фадеева, который тем самым создавал противовес уже ставшему его серьезно беспокоить влиянию ура-патриотической группировки в ССП во главе с Софроновым, стремительно набравшей силу после разгрома критиков-космополитов. Бразды правления печатным органом ССП Симонов получил еще и потому, что прежний руководитель «Литературной газеты» В.В. Ермилов, несмотря на старую дружбу с Фадеевым (в конце 20-х — начале 30-х годов оба входили в руководство Российской ассоциации пролетарских писателей), вступил с ним в открытую конфронтацию[1188] и потому стал неугодным[1189].

Укрепить свое положение при кремлевском дворе Симонову помогло и то, что как раз в то время он регулярно встречался с вождем на заседаниях Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. Но даже будучи в фаворе, писатель тем не менее должен был следовать лицемерным правилам аппаратной игры: отражая выпады своих коллег-литераторов, делать вид, что не замечаешь их скрытой антисемитской подкладки, и в ответ вместо полновесной отповеди лишь призывать их к формальному соблюдению сугубо индивидуального права каждого автора на литературное имя. Такая осторожная, межеумочная тактика обернулась против Симонова, когда в ходе разгоревшейся дискуссии о псевдонимах слово взял М.А. Шолохов, советский литературный маршал, который еще осенью 1941 года поразил Эренбурга пьяной антисемитской бранью. Отлично понимая, почему Симонов не смог назвать вещи своими именами и вынужден был прибегать к намекам и полуправде, Шолохов со страниц все той же «Комсомолки» прочел нотацию своему молодому коллеге, ловко раскритиковав его рассчитанную на чтение между строк статью как неискреннюю. Печатное выступление мэтра, принявшего сторону Бубеннова, имело поэтому красноречивый заголовок «С опущенным забралом…»[1190].

Наскок литературного тяжеловеса не на шутку испугал Симонова. Парируя его посредством новой статьи в «Литературке» (10 марта), он одновременно обратился за защитой в ЦК. Жалуясь Маленкову на «беспримерный по грубости» выпад «Комсомольской правды», писатель квалифицировал его как «прямое выражение политического недоверия через печать, брошенное не только писателю Симонову, но в его лице и редактору «Литературной газеты», и заместителю генерального секретаря Союза советских писателей»[1191]. В верхах сжалились над высокотитулованным литературным начальником и дали отбой дискуссии, опасаясь ее непредсказуемых результатов. Видимо, Сталин, как и прежде, не желал делать тайное явным, предпочитая расправляться с обладателями псевдонимов без излишнего пропагандистского шума, посредством негласной чистки и ночных арестов. Подобная метода позволяла ему сохранять в глазах интеллигенции реноме справедливого руководителя, противника национальной нетерпимости. Симонов позднее вспоминал, что в марте 1952 года на одном из заседаний Комитета по Сталинским премиям диктатор нарочито резко высказался по поводу раскрытия псевдонимов.

«В прошлом году, — с театральной аффектацией негодовал вождь, — уже говорили на эту тему, запретили представлять на премию, указывая двойные фамилии. Зачем это делается?.. Зачем насаждать антисемитизм?»[1192].

Итак, на сей раз фортуна улыбнулась не Михайлову, Бубеннову и Шолохову, а Симонову. Однако последний вряд ли мог себя чувствовать победителем, особенно если учесть, что в ЦК потоком шли письма, авторы которых обвиняли его не только в юдофильстве, но и в сокрытии якобы собственного еврейского происхождения. Например, некто В.И. Орлов, бывший работник «Литературной газеты», обратился к Маленкову 15 июня 1951 г. с такого рода посланием:

«…В последнее время национальный состав многих редакций значительно улучшился, за что надо сказать сердечное спасибо Центральному комитету… Однако есть у нас еще редакции газет, где положение в этом смысле остается еще плачевным. Я имею в виду две московские газеты — «Труд» и «Литературная газета». После прихода Симонова в редакцию последней начал осуществляться курс на отстранение русских людей от работы и на укрепление и расширение в ней… сионистского ядра…. Симонов стал почти демонстративно проводить политику как раз противоположную той, которая осуществлялась в этот момент в других редакциях. Крайне странно, что этот человек, называющий себя русским (вот уж, кажется, беспардонная ложь!), так тяготеет ко всякого рода кривицким (З.Ю. Кривицкий — редактор раздела международной жизни. — Авт.)…почти открыто заявляет себя их патроном… а они, в свою очередь, видят в нем своего лидера и превозносят до небес…»[1193].

Другой доноситель уже без обиняков объяснял «засилье» евреев в «Литературной газете» тем, что сам Симонов вовсе не русский, а сын еврея-шинкаря Симановича[1194].

В ЦК реагировали на такого рода «сигналы» тем, что при всяком удобном случае одного за другим убирали евреев из редакции «Литературки» (скажем, в конце января 1951 г. оттуда были изгнаны такие ведущие сотрудники, как А.А. Аграновский и Б.И. Розенцвейг). Но Симонова не трогали, зная о поддержке его Сталиным. К тому же писатель в целях самозащиты время от времени демонстрировал, что «перевоспитался» в духе государственного антисемитизма. Контраст был разительный: если в начале 1949-го он пытался как-то защитить Борщаговского и других критиков-«космополитов», то, скажем, 26 марта 1953 г., то есть уже после смерти диктатора, направил секретарям ЦК Хрущеву и Поспелову письмо, в котором настаивал на смещении с должности редактора раздела международной жизни «Литературной газеты» своего старого друга Кривицкого, с кем прошел вместе войну и кому прежде покровительствовал. В качестве обоснования использовались «некоторые данные биографии» Кривицкого: в 1937 году был репрессирован его сводный брат, а в 1949 году ему самому был вынесен строгий выговор «за притупление бдительности» в связи с дачей рекомендации сотруднику «Известий» Р.Д. Морану, арестованному по обвинению в еврейском национализме. В этом же письме Симонов как бы подвел итог своего пребывания на посту руководителя редакции «Литературной газеты». Оказывается, придя туда в 1950 году, он нашел кадровый состав органа ССП «в крайне засоренном состоянии». Но зато теперь он рапортовал, что для «наведения порядка» в редакции им были уволены директор издательства Г.В. Расин, заведующий отделом сатиры и юмора Р.Ю. Бершадский (оба потом были арестованы), заведующий отделом гуманитарных наук А.И. Арнольдов-Шнейдерман, руководитель отдела естественных наук Л.И. Лерер-Баша, заместитель ответственного секретаря Р.В. Черняк-Июльский и другие сотрудники еврейского происхождения[1195]. Участие Симонова в подобного рода экзерсисах продолжалось по инерции еще какое-то время, пока не стало ясно, что со смертью так благоволившего ему Сталина наиболее одиозным порядкам последнего пришел конец.