Том 17. Пошехонская старина - Михаил Салтыков-Щедрин

Впервые — ВЕ, 1889, № 3, с. 5–40. Написано — гл. XXX в сентябре-ноябре 1888 года, гл. XXXI — в январе 1889 года. Сохранилось шесть черновых рукописей; из них пять (№№ 272–276) относятся к гл. XXX и одна (№ 277) — к гл. XXXI.

Рукописи главы XXX «Словущенские дамы и проч.» показывают, что вошедшие в ее печатный текст главки «Братья Урванцовы» и «Перхунов и Метальников» задуманы были сначала как самостоятельные главы «хроники».

Первоначальная редакция главки «Перхунов и Метальников» значительно отличается от печатного текста и публикуется в разделе Из других редакций (рук. № 274). Во второй редакции этой главки интересен следующий отрывок, не вошедший в печатный текст:

«Тем не менее даже и тогда не все темпераменты одинаково относились к обязательным сумеркам, которые весь жизненный строй окутывали пологом непроницаемости. Конечно, большинство без размышления шло по намеченной колее, а истинные столпы даже не без убеждения говорили (как говорят, пожалуй, и ныне): с нас будет и этого; но изредка встречались личности, которые ощущали потребность постичь смысл ежовых рукавиц и хотя слегка приподнять завесу канцелярской тайны…

К числу таких любопытствующих принадлежал и Перхунов, пожилой и закоренелый холостяк, живший в небольшой усадьбе неподалеку от Словущенского. Должно сказать, впрочем, что либерализм его был довольно поверхностный и ограничивался критикою, для которой давали [легкую] пищу безграмотность и мелкие беззакония и плутовство местной администрации. Дальше этого он не шел, потому что и сам не имел твердых убеждений, на которые он мог бы опереться при оценке явлений менее низменного порядка, но зато назойливо следил за всем, что происходило у него на глазах, и неумолимо обличал действия приказной братии, начиная с судьи и исправника (в особенности он преследовал последнего) и кончая последним писцом» (№ 272).

Предполагавшаяся в качестве самостоятельной глава «Братья Урванцовы» также сохранилась в двух редакциях. Первая редакция печатается в разделе Из других редакций (№ 275). Вторая является авторизованной копией первой, написана рукой Е. А. Салтыковой, с заглавием, правкой, подписью автора (№ 276). Вторая редакция существенных разночтений, по сравнению с печатным текстом, не имеет.

В последних главах «хроники» Салтыков намеревался дополнить широко развернутое полотно дореформенного помещичьего быта еще рядом типических картин, для которых не нашлось места в предыдущем изложении. Однако болезнь и утомление не позволили осуществить эти намерения. Материала было еще много, но для художественного воплощения его уже не было сил. Салтыков знал это и с присущей ему прямотой ставил о том в известность своего издателя и своих друзей. «Многоуважаемый Михаил Матвеевич, — писал он (16. 1. 89) Стасюлевичу. — Я кончил, так что Вы можете прислать за рукописью, когда угодно. Конец неважный, но я чувствовал такую потребность отделаться от «Старины», что даже скомкал. Надеюсь на Вашу снисходительность и благодушие читателей». И о том же Н. А. Белоголовому (18. 1. 89): «Я кое-как покончил с «Пошехонской стариной», то есть попросту скомкал. В мартовской книжке появится конец, за который никто меня не похвалит. Но я до такой степени устал и измучен, что надо было во что бы то ни стало отделаться».

Забытые слова*

Начало неоконченного произведения. Опубликовано посмертно в ВЕ, 1889, № 6, с. 847–848. Рукопись (черновая) — ИРЛИ, № 278. В наст. изд. печатается по рукописи.

После того как Салтыков закончил работу над последними главами «Пошехонской старины», в его писательском труде возникла пауза. Он был измучен болезнями и, сверх того, хлопотами об издании собрания своих сочинений. «Вот уже почти 6 месяцев ничего не пишу, да и не думаю, чтоб творческая сила когда-нибудь восстановилась», — сообщал Салтыков Н. А. Белоголовому (21 февраля 1889 г.). Действительно, надежд на новый подъем творческой активности было мало. Жизнь писателя быстро приближалась к концу. Он знал это и даже собственноручно заготовил для газет текст объявления о собственной своей смерти. И все же, пользуясь краткими интервалами облегчений в своих страданиях, Салтыков приступил весной 1889 года к работе над новым произведением под названием «Забытые слова». По свидетельству Л. Ф. Пантелеева, «они <«3абытые слова»> были совсем готовы, то есть обдуманы, оставалось только написать»[140]. Но болезнь и смерть прекратили начатую работу на первой же странице, ставшей последней страницей Салтыкова.

Написанный в жанре своего рода «стихотворения в прозе» и в символистски-иносказательной манере, зачин нового произведения исполнен редкой, даже для Салтыкова, мрачности и щемящей тоски. Они внушены мыслями человека, уже обвитого «властной рукой» смерти, и вместе с тем порождены той «мучительной восприимчивостью», с какою писатель относился к социальной современности и которая не покинула его и в предсмертные месяцы и дни. «Оголтелое царство» удручающего «безмолвия» и «серых тонов», царство беззвучно реющих «серых птиц» и клубящихся в болоте «серых гадов» — это еще одно, и самое жутко-зловещее, изображение реакции 80-х годов. Здесь ее образ расширяется и углубляется до космического масштаба — потухания «вселенской жизни» под игом «всеобщего омертвения».

Написанная страница является всего лишь приступом к экспозиции задуманного «большого произведения»[141]. Как полагает А. Н. Пыпин, близко стоявший к первоисточникам информации о жизни и трудах Салтыкова в последнее пятилетие его жизни, вслед за картиной нашествия смерти «должна была явиться картина забвения идеалов в упадающем нравственно обществе»[142].

О содержании и значении последнего творческого замысла Салтыкова сохранилось несколько мемуарных свидетельств. Важнейшее среди них принадлежит анонимному автору заметки «От редакции», предпосланной первопечатной публикации «Забытых слов» в «Вестнике Европы» (этим автором был либо тот же А. Н. Пыпин, либо M. M. Стасюлевич).

«Из бесед с ним <Салтыковым>, — читаем в названной заметке, — было видно, что в последнее время его посетила, так сказать, новая гостья-идея, осуществление которой в высшей степени заинтересовало его. Трудно с точностью формулировать этот новый и предсмертный замысел Салтыкова <…>. В беседах с близкими ему людьми Салтыков высказывался, но весьма кратко и отрывочно, относительно темы замышленного им труда <…>. Не раз, по поводу тех или других явлений текущей общественной жизни или прочтенной им статьи в газете, он повторял как бы самому себе: «Да, это теперь все забытые слова, следует их напомнить» <…>. Раз, — это было в ноябре или декабре прошлого <1888> года, — он как будто точнее формулировал свой литературный замысел, и среди разговора о чем-то, наведшем его опять на мысль о «забытых словах», он вдруг прервал себя и обратился с вопросом: прожив столько лет и столько испытав, может ли он и имеет ли право и обязанность написать свое «завещание»? Из его же слов было видно, что дело тут идет не о духовном завещании, а все о том же, новом его литературном замысле. Но попытка поддержать с ним разговор в этом направлении, как это часто бывало и в других подобных случаях, прервалась в самом начале жалобами его на болезни и невозможность писать…»

Таким образом, незадолго до смерти Салтыков намеревался подняться на новую вершину. С нее он хотел не только еще раз обозреть свою печальную современность — годы тяжелой реакции, но и обратиться к читателю со словами литературного завещания. «Мне хотелось бы перед смертью, — говорил Салтыков Г. З. Елисееву, — напомнить публике о когда-то ценных и веских для нее словах: стыд, совесть, честь и т. п., которые ныне забыты и ни на кого не действуют»[143]. «Стоя одной ногой в гробу, — вспоминал со своей стороны Н. К. Михайловский, — Щедрин мечтал о новой большой работе, которая должна была называться «Забытые слова» <…>. «Были, знаете, слова: — говорил он мне незадолго до смерти, — ну, совесть, отечество, человечество… другие там еще… А теперь потрудитесь-ка их поискать! Надо же напомнить…»[144]

Значение, которое Салтыков придавал своему последнему замыслу, уясняется, сверх сообщенного выше, словами, сказанными им С. Н. Кривенко: «А вот о чем жалею, — для этого стоило бы начать снова жить: я задумал новую большую вещь — «Забытые слова». — И он рассказал программу этой новой работы»[145].

«Слова», напоминанием о которых Салтыков хотел оживить омертвевшее, в его восприятии, царство «восьмидесятничества», были все те же социальные и нравственные ценности, все те же идеалы демократизма и социализма (утопического), которыми с юных лет вдохновлялись жизнь и творчество писателя и которые присутствуют во всем, что вышло из-под его пера. Теперь мы знаем, что в восьмидесятые годы под покровом торжествующей реакции в России закладывались основы нового революционного мировоззрения и действия». Именно в эти «глухие» годы передовая мысль страны сделала скачок от старого народнического демократизма и социализма к марксизму. Но это были уже новые слова, которых не знал, не мог знать Салтыков.