Волк среди волков - Ханс Фаллада

Сердце заставило ее позабыть обо всем, сердце лишило ее рассудка и разума, она думала только о том, что любит его, что должна оправдаться перед ним, она думала только о том, что хочет его видеть во что бы то ни стало, что он не может так холодно отстранить ее, что она не в силах больше ждать, что он ей нужен!

Виолета взяла письмо и протянула его лакею:

— Значит, доставьте по назначению, Губерт.

Редер все время не спускал глаз с ее лица, он наблюдал за девушкой из-под опущенных свинцово-синих, в уголках почти лиловых век. Он взял письмо и сказал:

— Не могу же я поручиться, что найду господина лейтенанта!

— Ах, Губерт, вы его найдете!

— Не могу же я всю ночь за ним гоняться, барышня. А вдруг он совсем не придет? Когда же мне сунуть письмо в дупло?

— Если вы не найдете господина лейтенанта до двенадцати или до часу!

— Так долго я за ним гоняться не могу, барышня, опять же мне сон необходим. В десять я положу письмо в дупло.

— Нет, Губерт, это слишком рано. Сейчас уже девять, а мы еще не ужинали. До десяти вам не удастся уйти из дому.

— Врачи, барышня, утверждают, будто сон до двенадцати самый здоровый.

— Ах, Губерт, не дури. Ты меня опять рассердить хочешь.

— Мне вас, барышня, сердить интересу нет… Но касательно сна это так. Опять же не мешает знать, какая будет награда от вас. Если господа узнают, мне откажут от места и на рекомендацию тогда рассчитывать не придется.

— Ах, Губерт, ну кто узнает? Ну что же я могу вам дать? Денег ведь у меня нет!

— Не обязательно деньги, барышня…

Губерт говорит все тише, и Виолета невольно приноравливается к нему. И тоже переходит на шепот. Между отрывистыми фразами слышно, как летний вечер сменяется ночью — вот в деревне кто-то крикнул, вот стукнуло ведро, вот над кустами в саду комары завели любовный хоровод.

— Что же вам, Губерт, надо? Я, право, не знаю, что…

Она избегает смотреть ему в лицо. Она оглядывает комнату, словно ищет, какую бы вещицу ему подарить… А он все настойчивее смотрит на нее, его мертвый взгляд оживляется, на скулах выступают красные пятна…

— Опять же, барышня, я рискую для вас местом и рекомендацией, мне кажется, я тоже вправе попросить вас кой о чем…

Она бросает на него быстрый, как молния, взгляд и сейчас же отводит глаза. В ней опять подымается что-то вроде того страха, какой она уже раз испытала. Она не сдается, борется, пробует рассмеяться, она вызывающе говорит:

— Уж не хотите ли вы получить от меня поцелуй, Губерт?

Он не отводит от нее взгляда, смех ее замолкает, он прозвучал неприятно и фальшиво. "Мне не до смеха", — думает она.

— Нет, не поцелуй, — говорит он презрительно. — Я лизаться не люблю.

— Так что же тогда, Губерт? Скажите же, наконец…

Она умирает от нетерпения. Он добился того, что хотел: самое безумное, но высказанное желание ей приятней мучительной неизвестности, ожидания.

— Я не прошу вас, барышня, о чем-нибудь неподобающем, — говорит он своим обычным деревянным, назидательным тоном. — Или о чем непристойном… Позвольте мне только положить на минуту левую руку вам на сердце…

Она молчит, теперь она смотрит на него, наклонившись вперед, широко раскрыв глаза. Она шевелит губами, хочет что-то сказать, но слова застревают у нее в горле, она молчит.

Он не делает ни шагу к ней. Он стоит в дверях, как то приличествует лакею. На нем куртка-ливрея с серыми гербовыми пуговицами, напомаженные волосы лежат аккуратно, волосок к волоску.

— Теперь, как вы, барышня, в этих вопросах разбираетесь, я осмелюсь доложить, что у меня на уме никаких неприличностей нет. Потрогать грудь для меня без интересу…

Она застыла в оцепенении. Он смотрит на нее. Их разделяет почти вся комната.

Лакей Редер делает что-то вроде чуть заметного поклона. (Она не шевелится, она совсем оцепенела.) Медленно идет он через всю комнату к ней — не шевелясь, смотрит она, как он подходит, — так оцепеневшая от страха жертва ждет смертоносного удара убийцы. Он смотрит на нее…

Затем кладет письмо на стол перед ней, поворачивается и идет к двери.

Она ждет, она ждет бесконечно долго, он уже берется за ручку двери, тут она делает движение. Она кашлянула, и Губерт Редер снова оборачивается, смотрит на нее. Она хочет что-то сказать, но она как зачарована, она только указывает судорожным движением на письмо — а сама не думает уже ни о письме, ни об адресате…

Мужчина подымает руку, он поворачивает выключатель возле двери, и комната погружается в темноту.

Ей хочется крикнуть, здесь так темно, она стоит за столом, она его не видит, только оба окна, слева, наискосок от нее, выступают серыми пятнами из темноты. Она его не слышит, он всегда ходит так тихо, ах, уж шел бы поскорей сюда!

Тихо, тихо, ни звука, ни вздоха…

"Если бы я могла крикнуть, но я даже вздохнуть не могу!"

И вот она чувствует его руку у себя на груди. Бабочка не опускается легче на цветок, но она, содрогнувшись всем телом, отшатывается от него… Рука тянется за уклоняющимся телом, холодом ложится на грудь… Она уже не уклоняется, дрожь тоже прошла… Холод проникает сквозь легкую ткань летнего платья, холод проникает сквозь кожу, проникает до самого сердца…

Страха уже нет, она уже не чувствует руку, только все глубже проникающий холод…

А холод — покой…

Она не слышит ни звука, ей хотелось бы подумать, хотелось бы убедить себя: ведь это же Губерт, омерзительный, глупый шут… Но ничего не получается. Все уходит, в голове мелькают отдельные картинки из той книги о браке, на мгновение она видит страницы, словно при ярком свете лампы, угловатые буквы — и ничего уже нет…

Теперь она слышит песенку, совсем явственно долетает до нее снизу: "Гоп, девочка, гоп, прыгай выше, слышишь…" На минуту она догадывается, что это отец, которому наскучило ждать. Он завел граммофон: "На чулке дыра, гоп-ля, гоп-ля-ля…"

Но вот песенка затихла, затихла, будто потерялась в холоде, который все глубже пронизывает сердце. Восприятие внешнего мира притупляется, она чувствует только руку… а теперь чувствует другую руку…

Пальцы осторожным прикосновением нащупывают затылок, пробираются под волосы… Вот вся рука скользнула вокруг ее шеи. Большой палец слегка надавливает на горло, а на сердце вся тяжелее давит другая рука…

Она делает быстрое движение головой, чтобы сбросить руку с шеи напрасно, большой палец крепче надавливает на…

"Да ведь это же лакей Губерт — не собирается же он меня задушить…"

Она тяжело дышит. В висках стучит — кровь. Голова слегка кружится…

"Губерт!" — хочет она крикнуть…

И вдруг она на свободе — ловя воздух, тупо глядит она в темноту, которая внезапно осветилась. У выключателя стоит лакей Губерт, безукоризненный, серый, ни один волосок у него на голове не выбился…

"Гоп-ля, гоп-ля-ля…" — опять доносится снизу.

— Премного благодарен, барышня, — сказал Редер так спокойно, словно она дала ему на чай. — Письмо будет доставлено в лучшем виде.

Оно уже опять у него в руке, верно, взял в темноте со стола.

На дорожке перед домом раздается голос матери, а теперь голос господина фон Штудмана.

— Сейчас кушать будут, барышня, — говорит лакей Редер, и вот он уже выскользнул из комнаты.

Она оглядывается. Это ее комната, ничто не изменилось. И лакей Редер был прежний, не изменившийся, чудной, и она тоже не изменилась. С некоторым усилием, словно жизнь еще не вполне вернулась к ней, идет она к зеркалу и рассматривает свою шею. Но ярко-красной полосы, которую она ожидала увидеть, нет. Никакой, даже малейшей красноты. Он чуть прикоснулся к ней, а может, и совсем не касался. Может быть, это все ее фантазия. Он сумасшедший, омерзительный; пусть пройдет некоторое время, — а то, чего доброго, он догадается, что это ее желание, — и она упросит папу с мамой взять другого лакея…

Вдруг (она уже успела умыться) на нее нападает чувство безграничного отчаяния, словно все потеряно, словно она поставила на карту жизнь и проиграла ее… Она видит своего лейтенанта Фрица, вдруг воспылавшего к ней и уже снова охладевшего, почти грубого… Она слышит, как Армгард шепчет матери, что Губерт выродок, и вдруг ее пронизывает мысль, — может, Губерт точно так же положил руку на грудь дебелой Армгард, точно так же на шею, потому Армгард и ненавидит его…

С почти равнодушным любопытством рассматривает себя Виолета в зеркало. Она глядит на свои белые руки, на шею, она оттягивает вырез на груди. На коже должны проступить пятна, порча, она кажется себе оскверненной (та же рука, что трогала Армгард…). Но кожа белая и молодая…

— Вайо, ужинать! — зовет снизу мать.

Виолета отряхнулась от мучительных мыслей, как собака отряхивается от воды. "Верно, мужчины все такие, — подумала она. — Все немножко противные, не надо об этом думать".