Сын башмачника. Андерсен - Александр Трофимов

   — Я бы зашил твой рот, дружок, чтобы ты не обрывал слабые лепестки с цветов.

   — Я и так стараюсь не дуть на них, — оправдывается ветер и синеет со стыда.

А саквояж продолжает свой путь и кажется ему, что и его хозяин — писатель, и дилижанс, и до рога — существуют именно для него, саквояжа, такого красивого, что васильки и ромашки придорожные привстают на цыпочки и вглядываются в его красивую фигуру...

У саквояжей свои страсти, у хозяев — свои, у цветов и пчёл — свои отношения... И редко бывает так, что кого-то из людей и саквояжей интересуют и судьбы саквояжей, и пчёл, и сосен, и чаек, и волн... Ах, как хорошо бы полежать сейчас не в комнате, а на сквознячке, прокатиться под облаками, несмотря на скрипучий характер и болезни...

   — Мы всегда снимаем комнаты в районе Новой Королевской площади. Нам, европейским людям, необходим театр!

   — Ха-ха, ха-ха! — Если бы кто-нибудь стоял за дверью, он бы подумал, что в комнате идёт дружеская пирушка. Да-да, именно — пирушка. Множество голосов высказали своим «ха-ха» отношение к вконец раздосадованному саквояжу — верному другу дорог и страстному любителю иноземщины. Их осуждающий смех долго ещё стоял в ушах саквояжа.

Андерсен вернулся в хорошем расположении духа. Театр дарил его телу бодрость, омывал живой водой и придавал жизни смысл. Он напевал песенку из очередной постановки, и тут в глаза ему бросилась кровать. И хорошее настроение полетело к чёрту! Неужели он умрёт на этой кровати? Среди этой мебели он умрёт, и она переживёт его... Он вспомнил, с какой ненавистью покупал эту кровать, она была — как нелюбимая жена. И тут же подумал своим общительным мозгом: вот бы хорошо написать пьесу о судьбе кровати! Как она появляется на свет — молодой, из свежего дерева, и перед ней — радужные перспективы, плачет младенец на простынях, смеются молодожёны. Но летит время, и всё чаще доскам кровати передаются немощи старческих костей. И кровать тоскует о бездарно прожитой жизни. И есть от чего тосковать — всю жизнь на одном месте!

Дух Андерсена словно вселился в кровать, чувствуя все её мысли и старческие будущие хворобы. А ведь в 1866 году именно Эдвард Коллин предложил ему купить кровать, а матрац, как нарочно, оказался коротким. Точно Эдвард Коллин сделал это специально.

Сказочник вспомнил своё рождение на кровати, переделанной из смертного одра, и ужаснулся — как быстро, как мгновенно прошла жизнь. Сердце угрюмо сморщилось и заглянуло внутрь себя — в каждой камере сердца сидело по сказке, и они ждали, когда выберутся на свободу.

Андерсен-драматург мгновенно представил сцену Королевского театра, на самой середине которого из темноты оживает Её высочество кровать — смысл человеческой жизни. Конечно же, раздаются аплодисменты. Тощий, сморщенный голосок юной кровати, едва увидевший свет Божий.

— О, кровать, центр семьи, страны, мира! — произносит госпожа Жизнь.

И теми же словами приветствует появление новорождённой кровати госпожа Смерть.

И обе они уходят со сцены, взявшись за руки, и по походке видно, что они — родные сёстры.

Андерсен написал в календаре несколько строк, чтобы не забыть сюжет.

   — Ах, как хорошо было бы написать такую пьесу. Или — ещё лучше — сказку о Кровати, о её нелёгкой жизни...

   — Поколения приходят и уходят, а кровать пребывает вовеки, — раздаётся голос за сценой в конце спектакля.

И тут же Андерсен услышал свист публики и даже заткнул уши. Как жаль, что его нельзя написать на будущей могильной плите!

Андерсен быстро переходил от одного состояния к другому и теперь впал в совершенный пессимизм и понял, что пора отправляться в дорогу, чтобы принять лучшее лекарство — свежий ветер, новые цветы, разговоры попутчиков, памятники старины и красоты природы. Он глубоко вздохнул, словно почувствовал запах — именно запах! — дороги. Запах пути.

И он заплакал от того, что ещё не в пути... Саквояж услышал его слёзы и тоже расплакался. А потом радостно посмотрел на хозяина — и увидел: скоро в дорогу, то-то порасспрашивает он в пути у незнакомых саквояжей об их саквояжистой жизни.

Они будут здороваться за ручки, когда хозяева отвернуться. А ещё было бы хорошо сочинить сказку об Андерсене и рассказать её иноземным саквояжам и саквояжцам...

Саквояж, вместе с тем, ревниво заметил, что хозяин внимательно и с любовью смотрит на даму Кровать, которая по отношению к нему вела себя явно пренебрежительно...

Ещё бы, ведь у неё была кроватная жизнь, а у него — саквояжистая... Она только мечтала о путешествиях, а он бывал в них — и саквояж задрал ручку, как задирают нос! У каждого — своя гордость...

Саквояж устал от нахлынувших чувств и закрыл печальные глаза, которые расцветали только в дороге...

А мысли Андерсена снова вцепились в новую кровать, как в кровного врага. Сам вид кровати опустошал его. Унижал. Мешал свободному полёту мысли и заставлял думать о смерти, покое...

Нет! нет!! нет!!! — и он своими огромными шагами прошёлся по комнате и понял, как узка она для его мыслей о путешествиях. Нет, сказки не пишутся при виде кровати. При виде кровати они свёртываются и прячутся... А он уже не мог без сказок, они стали кровью его жизни, и чем лучше была сказка — тем чище кровь! Да и сами сказки — подумал он — как кровеносная система распространились по миру, объединяя его в один организм, в одну жизнь, в одну вселенную...

Кровать стала якорем жизни, помехой на пути сказки, ведь сказка — всегда новое чувство, а новые чувства — это путешествия, путешествия, путешествия! Нет, он не мог позволить, чтобы кровать стала символом его филистерского существования, якорем жизни, самим своим видом кровать приглашала Андерсена отказаться от путешествия, закроватить себя в четырёх датских стенах... Она требовала себе, как ревнивая жена — всего Андерсена с головы до пят и напоминала плаху...

И сказочнику показалось, что кровать ухмыльнулась на его страдания, проникнув в его путешествующие мысли.

Он пригляделся к ней. Она, конечно же, конечно же, понимала его антикроватные мысли. И тут, под её взглядом, Андерсен внезапно понял, что он умрёт. Скоро. Бесповоротно. Навсегда.

— Только не на тебе, только не на тебе, — воскликнул драматург и пнул кровать. И сморщился от боли, потому что вобрал в себя и свою боль, и боль кровати...

Ему стало страшно среди новой мебели, точке он уже умер и попал в другую жизнь... Он вспомнил, что сегодня что-то мешало ему выходить из театра и он хотел лечь на сцене, чтобы не идти домой. «Вот какая она — смерть», — подумал он всем сердцем и ужаснулся её катастрофической простоте. Конечно, он понял, что мешал вид этой всевластной кровати. Нынешней ночью ему не уснуть на своей постели. Он хотел было лечь на пол, но это будет совсем неудобно, да и стыдно перед кроватью... Он поглядел в окно, словно ища там спасения. Многие окна ещё спали, а те, в которых светили свечи, призывали уснуть. Оле-Лукойе призывал всех уснуть немедленно.