Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

Ады, что у него время от времени боли в мочевом пузыре или что у него снова было головокружение после стрижки ногтей на ногах (процедура, которую Ван выполнял самостоятельно, поскольку не терпел прикосновения чужого человека к своим голым ступням).

Будто стараясь извлечь из собственного тела максимальную выгоду, пока его не унесли, как блюдо, с которого подбираешь последние лакомые кусочки, он теперь ценил такие скромные утехи, как выжимание угревого червячка, или добывание длинным ногтем мизинца зудящей жемчужины из глубин левого уха (правое было менее плодоносным), или позволял себе то, что Бутейан называл le plaisir anglais – когда, задержав дыхание и погрузившись до подбородка в полную ванну, ровно и тайно справляешь малую нужду.

С другой стороны, жизненные неурядицы и неприятности мучили его теперь сильнее, чем раньше. Он выл на дыбе натянутых барабанных перепонок, когда надсаживался саксофон или когда молодая слабоумная особь из рода недосапиенсов выпускала гром своего инфернального мотоцикла. Злостное неповиновение глупых, увертливых вещей – не тот карман, лопнувший шнурок ботинка, свободная вешалка, которая, пожав плечиками, со звоном летит в черную бездну шкафа – заставляло Вана изрыгать эдиповы проклятия его русских пращуров.

Он перестал стареть годам к шестидесяти пяти, но к этому возрасту его мышцы и костяк изменились значительно сильнее, чем у тех, кто никогда не предавался всем тем разнообразным атлетическим занятиям, которыми он наслаждался в молодости. Сквош и теннис уступили место пинг-понгу; потом настал день, когда он забыл свою любимую лопатку, еще теплую от его хватки, в игровой комнате клуба, и клуб этот больше не посещал. В течение шестого десятка лет упражнения с боксерской грушей заменили ему борьбу и кулачный бой юности. Сюрпризы, преподносимые гравитацией, превратили катание на лыжах в фарс. В шестьдесят лет он все еще мог скрестить рапиры, но через несколько минут слеп от пота, так что фехтование вскоре постигла участь настольного тенниса. Он так никогда и не сумел преодолеть свой снобистский предрассудок в отношении гольфа, да и начинать уже было поздно. В семьдесят лет он решил было перед завтраком побегать трусцой по уединенной аллее, но прыгающая и шлепающая грудь слишком красноречиво напомнила ему, что он теперь на тридцать килограммов тяжелее, чем в молодые годы. В девяносто он все так же плясал на руках – в своих повторных сновидениях.

Ему обычно хватало одной-двух снотворных пилюль, чтобы усмирить монстра бессонницы и получить три-четыре часа непрерывного блаженного забытья, но иногда, особенно после выполнения в уме какой-нибудь задачи, страдания беспокойной ночи продолжались утренней мигренью, и никакая пилюля не могла устранить этой пытки. В такие ночи он вытягивался и сворачивался в постели, включал и выключал ночник (новый журчащий суррогат – настоящий ламмер опять запретили к 1930 году), и плотское отчаяние пронизывало его неразрешимое существование. Мерно и явственно бился пульс; ужин был благополучно усвоен; его дневная норма в одну бутылку бургундского превышена не была – и все-таки, все-таки проклятое беспокойство не отпускало, превращая его в изгоя в собственном доме: Ада чудно спала или уютно читала, отделенная от него несколькими закрытыми дверями; разнообразная прислуга в своих еще более удаленных комнатах уже давно примкнула к вражескому стану местных сновидцев, которые, казалось, покрывали окрестные холмы непроглядным мраком своего сна; и лишь ему одному было отказано в забытье, которое он так яростно презирал и которого так неистово домогался.

3

В годы их последней разлуки его распутство оставалось, по существу, столь же неумолимым, что и прежде; но порой число обладаний падало до одного в четыре дня, а иногда он вдруг ошеломленно сознавал, что целая неделя миновала в невозмутимом целомудрии. За чередой утонченных блудниц все еще могла последовать стайка неискушенных прелестниц на случайных курортах, и даже вся вереница такого рода связей могла прерваться месяцем находчивой любви в компании каких-нибудь легкомысленных светских див (была одна рыжеволосая английская девственница Люси Манфристан, соблазненная им 4 июня 1911 года в обнесенном стеной саду ее нормандского поместья и увезенная в Фиальту на Адриатике, которую он вспоминал с особенно сладким покалыванием похоти). Однако все эти фальшивые романы лишь утомляли его; бесстрастно опечатанная palazzina вскоре продавалась с молотка, обгоревшая на солнце девица отсылалась восвояси, – и ему приходилось искать что-нибудь по-настоящему бесстыжее и порочное, чтобы всколыхнуть свою зрелую мужественность.

Начав в 1922 году новую жизнь с Адой, Ван дал себе слово хранить ей верность. Если не считать нескольких осторожных и болезненно опустошительных уступок тому, что д-р Лена Виена столь метко назвала «онанистическим вуайеризмом», он каким-то образом умудрился соблюсти свой обет. В нравственном отношении истязание себя оправдало, в физическом представлялось нелепостью. Как педиатры зачастую награждаются невозможными отпрысками, так наш психолог являл собой не столь редкий пример расщепления личности. Любовь Вана к Аде была условием его существования, непрерывным гулом счастия, отличным от всего, что он мог наблюдать во время своих профессиональных занятий в жизни разных необыкновенных людей и у душевнобольных. Он бы немедленно бросился в кипящую смолу, чтобы спасти ее, как мгновенно дал бы пощечину, спасая свою честь. Их совместная жизнь антифонически отзывалась на их первое лето 1884 года. Она никогда не отказывала ему в содействии получить все более и более ценные (оттого что они становились все менее и менее частыми) удовлетворения от полностью разделяемого заката. Он видел в ней отражение всего того, что его разборчивый и яростный дух искал в жизни. Неодолимая нежность побуждала его припадать к ее ногам в драматичном и вместе с тем совершенно искреннем порыве, изумлявшем всякого, кто мог войти в эту минуту с пылесосом. И в тот же день другие его отсеки и переборки наполнялись страстными желаниями и сожаленьями, планами надругательства и разгула. Самый опасный соблазн он пережил в тот день, когда они перебрались на другую виллу, с новой прислугой и окружением, и все его помыслы были очевидны – в ледяных, фантастических подробностях – той юной цыганочке, кравшей персики, или бесстыдной дочке соседской прачки.

Напрасно твердил он себе, что эти низкие желания по своей внутренней ничтожности ничем не отличаются от зуда в заду, который пытаешься унять судорожным чесанием. Он отлично знал, что, осмелившись удовлетворить соответствующую жажду молодой девки, он рисковал погубить свою жизнь с Адой. Как ужасно и непростительно это могло бы ранить ее, он понял как-то в 1926 или 1927 году, заметив полный гордого отчаяния взгляд, брошенный ею в пространство, когда она пошла к автомобилю, чтобы отправиться в поездку, в которой он должен был ее сопровождать, но в последнюю минуту отказался. Он отказался, симулировав