Анатомия Меланхолии - Роберт Бёртон

— глупы и несчастны[1747]. В несчастье я жажду процветания, а в дни процветания боюсь беды. Разве можно здесь найти середину? И где нет никаких искушений? Какое жизненное поприще свободно от этого?»[1748] «Мудрость сопряжена с трудом, а слава — с завистью; богатство и заботы, дети и бремя, удовольствия и болезни, покой и бедность идут рука об руку: как если бы человек был рожден (как считают платонисты) для наказания в сей жизни за какие-то предшествующие прегрешения»[1749]. Или, как жалуется Плиний: «Если принять в соображение все обстоятельства, природу следует скорее считать нашей мачехой, нежели матерью: нет существа, жизнь которого была бы столь же хрупкой, столь изобилующей опасностями, столь безумной, столь неистовой; только человека терзают зависть, неудовлетворенность, горести, скупость, честолюбие, суеверие»[1750]. Вся наша жизнь подобна Ирландскому морю, на котором не приходится ожидать ничего иного, кроме неистовых штормов и бушующих волн, и конца этому не видать:

Tantum malorum pelagus aspicio,

Ut non sit inde enatandi copia[1751]

[Не море ли бедствий темнеет?

Кружат меня волны — не выплыть.]

Ни одного спокойного дня, когда человек может считать себя в безопасности или удовлетворен своим нынешним положением, однако, как заключает Боэций: «У каждого из нас есть нечто такое, чего мы добиваемся, пока не испытаем, а испытав, чувствуем отвращение[1752]: мы горячо этого желаем и страстно домогаемся, но вскоре наскучиваем им»[1753]. Вот так меж упований и опасений, подозрений и гнева, Inter spemque metumque, timores inter et iras[1754], между согласием и враждой растрачиваем мы наши лучшие дни, поносим свое время и ведем вздорную, недовольную, беспокойную, меланхолическую, несчастную жизнь, притом до такой степени несчастную, что, если бы мы могли предвидеть грядущее и нам представили бы возможность его выбирать, мы скорее предпочли бы отказаться от столь тягостного существования, нежели сносить его. Одним словом, мир сам по себе настолько запутан, это такой лабиринт заблуждений, пустыня, дикая местность, притон воров и мошенников, изобилующий грязными лужами, устрашающими скалами, пропастями, океан вражды, тяжкое ярмо, в котором телесные немощи и беды настигают нас врасплох и следуют друг за другом, как морские волны, что, если нам удается избежать Сциллы, мы сталкиваемся с Харибдой, и вот так в постоянных опасениях, трудах, мучениях мы мчимся от одной чумы, одного несчастья, одного бремени к другому, duram servientes servitutem [страдая от ярма зависимости], и вы можете с таким же успехом отделить тяжесть от свинца, жар от огня, влажность от воды, яркий блеск от солнца, как несчастье, неудовлетворенность, заботы, отчаяние, опасность — от человека. Наши города — это всего лишь многочисленные обиталища человеческих бедствий, «в которых горе и печаль», как справедливо заметил он[1755]{1398}, основываясь на Солоне, «бесчисленные тревоги, труды простых смертных и все виды пороков заключены, словно в столь же многочисленных тюремных камерах». Наши деревни подобны кротовьим норам, а люди словно многочисленные муравьи, постоянно суетящиеся, снующие туда и обратно, внутрь и наружу, противодействующие намерениям друг друга и пересекающиеся подобно тому, как пересекают друг друга линии румбов, прочерченные на морской карте от одних пунктов к другим. «Ныне беспечные и веселые, — как продолжает один автор[1756]{1399}, — однако со временем все более печальные и хмурые, ныне исполненные надежд, а после разуверившиеся, сегодня терпеливые, а завтра ропщущие, сейчас бледные, а потом багроволицые, бегущие, сидящие, потеющие, дрожащие, хромающие». И только очень немногим среди всех прочих, возможно, только одному на тысячу выпадет удел быть pullus Jovis [любимым цыпленком Юпитера{1400}], пользующимся всеобщим уважением, gallinae filius albae[1757]{1401}, счастливым и удачливым, ad invidiam felix [достаточно процветающим, чтобы вызывать зависть], потому что он богат, хорош собой, удачлив в браке, в чести и при хорошей должности; и все же, если вы сами спросите его, он, весьма возможно, ответит, что он самый бедный и несчастный из людей[1758]. Спору нет, башмак отличный, Hic soccus novus, elegans, как сказано у него[1759], sed nescis ubi urat, но ведь ты не ведаешь, в каком месте он жмет{1402}. Чужое мнение не может сделать меня счастливым, но, как прекрасно сказано у Сенеки: «Жалок тот, кто не считает себя счастливым; будь такой даже суверенным правителем Вселенной, он все равно несчастлив, если считает себя таковым, ибо какая польза оценивать твое положение на основании того, каково оно в действительности или каким оно представляется другим, если тебе самому оно не по душе?»[1760] Всем людям присуща одна и та же склонность — высоко оценивать положение других и быть недовольным своим собственным:

Cui placet alterius, sua nimirum est odio sors[1761]

[Жребий чужой кому мил, тому свой ненавистен, конечно],

однако, Qui fit, Maecnas, и т. д. [Что за причина тому, Меценат[1762]], почему так происходит и что тому причиной? «Уж такова извращенная природа многих людей, что на них никак не угодишь, — говорит Феодорет[1763], — ни богатством, ни бедностью; здоровы они иль больны, они все равно жалуются, ропщут на любой свой жребий, будь то преуспеяние или невезение; выпадет ли год, когда все дешево, или неурожайный, они одинаково расстроены; есть изобилие или нет его — ничто им не в радость, ни война, ни мир, есть у них дети или нет их». Таков по большей части наш всеобщий нрав — быть недовольными, жалующимися и несчастными, как мы, по крайней мере, считаем, и покажите мне того, кто не таков или когда-либо считал иначе. Преуспеяние Квинта Метелла{1403} вызывало у римлян бесконечное восхищение, притом до такой степени, что, как свидетельствует упоминающий о нем Патеркул, вы едва ли сыщете у другого народа, среди людей любого положения, возраста и пола хотя бы одного, который мог бы сравниться с ним своим счастливым уделом[1764]; одним словом, он был bona animi, corporis et fortunae, прекрасен душой, телом и жребием; и то же самое можно было сказать о П. Мюциане Крассе[1765]{1404}. Такой же была, по мнению Плиния, счастливая участь уроженки Лакедемона Лампито{1405}, поскольку она была супругой царя, матерью царя и дочерью царя[1766]; и равным образом весь мир