Аплодисменты - Людмила Гурченко

Я убедилась, что мощной личности не страшны отходы от «моего». Ну что такое гибкая, творческая режиссура? «Пять вечеров». Это единственная в моей жизни картина, полностью срепетированная до начала съемочного процесса. Когда вместе с режиссером выстроена точная схема роли. И температура всех сцен известна заранее. И, казалось, не могло и не может быть никаких новшеств, изменений, и все же…

В съемочное время я уже полностью существовала в микроклимате героини, входила в мельчайшие подробности обстоятельств той незавидной жизни, когда уже не видишь, не чувствуешь, что и лицо подвяло и деформировалось, и глазки уже несмышленые, и голос потускнел. А как же «ей» было не подзачахнуть, когда целых семнадцать лет от того сорок первого года только госпиталь — фабрика — дом — племянник — книги. И все. Ни о каких женских качествах — кокетство, улыбки, хи-хи-хи, ха-ха-ха — нет, об этом речи быть не "может! Как женщина она… ну как бы это… давно уже потеряла «квалификацию».

…На съемку приходишь с «перевернутым» лицом:

— Простите, я вам хочу сказать одно, очень важное…

— Что случилось?

— Вы понимаете… Она не будет в «Третьем вечере» с ним целоваться. Не будет. Она просто… ну, не может она, и все. Она… ну, она уже…

Режиссер пронизывающе смотрел в мой лоб и угадывал, что там в голове ворочается… Женская природа… Капризная и загадочная вещь. В женских ролях порой существуют такие ювелирные микрофлюиды, что ни один самый тонкий режиссер-психолог не докопается. Ведь он мужчина. Тут надо только доверять женщине-актрисе. Тогда я в воздухе уловила, что он почуял: туда, туда!

— Что, она этого не хочет?

— Хочет, хочет, очень хочет, но… она не знает… не понимает, нет, не помнит — вот! Ну, в ней все это умерло… не знаю. Она не может… еще…

Опять напряженное молчание… А рядом люди из группы, у режиссера важные дела. Я его отвлекла. Ну просто я не могла не высказаться!"

— Ну так и скажи в кадре: «Не могу…»

— Ой, ой, спасибо вам, Никитушка Сергеевич, родненький! Она его поцелует обязательно! Года через полтора после конца фильма!

А вот как записана в режиссерском сценарии эта сцена: «И еще раз он ее поцеловал. И тогда — раз ему так уж нужно — она решилась. Сделала стыдное — раскрыла губы, и вдруг выражение страдания и счастья появилось на ее лице. И было то, что прежде, бесстыднее, чем прежде…» Так мы и репетировали «Третий вечер». Такие искренние, подлинно человечески чувственные сцены встречаются не в каждой картине. Вот, думала, рвану! А как начала идти по скупому, однообразному жизненному пути героини фильма да пропускать через себя все ее семнадцать лет вплоть до «Третьего вечера», — концы с концами не сошлись.

А ведь снимаешься, как правило, «с кондачка». Перед съемкой репетиция. Это в самом лучшем случае. А так, если как часто бывает… Ну, вот не так давно… Конец картины. Усталость на усталость, бессонница на бессонницу… Но рабочий день есть рабочий день. У меня правило: не работаю, только если — «скорая помощь», только. Встаю утром с невыносимой головной болью, никакие таблетки не помогают… В тумане проходят грим, костюм. Бреду в павильон, как во сне, улыбаюсь: «Привет, доброе утро…» Жду, может, пройдет. А сцене нужна совсем другая голова, лицо, состояние, то есть, все наоборот. А чем? Откуда? Но верю в чудо, и никакого чуда не происходит. Вот я уже в кадре, а в голове — тук-тук-тук, а в глазах все прыгает в такт этому жуткому стуку. И я прибегаю к своей уловке, вернее, способу выйти из безвыходного положения, когда нет помощи со стороны, когда нельзя рассказать, что с тобой происходит, режиссеру это просто не интересно, не до тебя, и т.д… Ты одна! Я научилась использовать свое состояние «не в форме», мои неприятности извне, настроение партнера, раздражение режиссера — все негативное переваривать в нужное новое ощущение. Одиночество и непонимание в работе, как это ни парадоксально, научили меня не рыдать, не жаловаться, не паниковать, а тихо, молча все пропустить через себя и выдать «на-гора» новое качество. Способ верный. На экране это почти всегда самые точные кадры, потому что так смотрела внутрь, что не помнила, что было с лицом, почему «пошла» или «не пошла» рука и зачем я это сказала так. Знаю, что на озвучании этого «так» повторить не смогу, потому что «это» рождалось в кадре. Точно так и поступила, когда была головная боль, взяла ее на вооружение, расслабилась, растворилась в ней, не взбадривала «вздор». И на экране не стыдно. И режиссер сказал — «снято». И все. Он не знал, как пойдет сцена. Работали «с ходу». Интересно. Все очень интересно.

К счастью, с лучшими из режиссеров всегда находила общий язык. Что для меня такое «лучший из них»? Это тот, который без всякого болезненного самолюбия готов выслушать мнение актера, редактора, художника, а порой и просто наблюдательного человека из группы, далекого от непосредственного участия в кадре, — рабочего сцены, костюмера и т. д. Такому «лучшему» режиссеру интересно всё и все. Хоть больше всего люблю сниматься у режиссера-диктатора — умного, талантливого, сильного, — который точно приведет меня к тому, чего хочет сам. А мое — всегда при мне…

В последние годы мне везло. С некоторыми режиссерами сложились добрые отношения. У многих других снималась вполне нормально. Но когда отношения добрые или нормальные, то и работается прекрасно и хорошо. А вот тяжело пришлось трижды. У талантливых, очень разных режиссеров. Это три фильма разных периодов жизни. Здесь разные уровни моего актерского соображения и опыта. Три хороших урока профессии. Между тремя фильмами — десять лет — две пятилетки. Можно сделать самоанализ: «К чему актриса пришла за десять лет? Как выполнила план? Как менялся ее характер и уровень профессионализма?»

1970 год. Картина «Белый взрыв». Значит, до этого фильма я не была на съемочной площадке лет пять, не считая одного-двух дней 1968 года в фильме «Взорванный ад». Это было время, когда решила начать с нуля и готова была мыть горшки и играть безмолвные роли (и буду их потом играть в огромном количестве и с удовольствием), а тут откуда ни возьмись — приглашение на «пробы» в Одессу на большую роль. В фильме «Белый взрыв» шесть героев — пять мужчин и одна женщина. Суть истории в том, что во время войны шести альпинистам предстояло взорвать снежную лавину, тем самым преградив путь фашистам. И вот, через смерти, срывы в пропасть и перестрелки, до высоты добираются двое — молоденький солдат и медсестра Вера. Они-то и выполняют боевой приказ, совершают подвиг! Когда я прочла сценарий, безумно захотелось «снежного подвига, белого взрыва», а какая она, эта медсестра, — это потом. Вот это «безумно» меня и погубило. Бездумная поспешность обязательно приводит в результате к ошибке. Переполненная нетерпением играть, я отважно двинулась в Терскол, готовая по первому зову режиссера лезть в гору. В группе был полный штиль. Шла акклиматизация. Никто никуда не торопился. Группа тихо обживалась на новых местах. Иногда кто-то невысоко поднимался, «пробовал высоту». А один актер пожил с недельку, пожил и сказал: «Нет, ребята, у меня здоровье уже не то, вы тут сами по горам давайте, без меня». О, как я его про себя отчихвостила. Ну уж я-то не сдамся вам, милые горы, «… на которых еще не была». Ну, так побываю! И тут же надписала фотографию режиссеру с призывами «Вперед! Никаких отступлений!» Что-то в этом духе. Режиссер — красивый спортивный человек, замечательный рассказчик, с отличным чувством юмора. В номере у него играла прекрасная музыка. Он поставил мою фотографию с призывами у себя на столике — и я еще больше расправила свои неспортивные плечи. Сегодня пасмурно, не снимаем. Вчера не было актера. Назавтра — еще чего-то нет. Но вот опять сегодня — солнце светит и актеры на месте. Но опять не снимаем. Вдруг решили снимать завтра. Ура! Будем снимать финал — самые драматические и сильные сцены картины — тот самый белый взрыв! А до этого взрыва произошло столько трагических событий. И чтобы сыграть в начале съемок такой финал, нужно прожить весь путь, все отношения, все потери и драмы. Нужно было так чувствовать градус каждой сцены, что ночью проснись — и будь готов сыграть любую из любого места сценария. Но умение выстроить температурный график роли пришло ко мне много позже. Ах, если бы в те годы я хоть изредка могла заметить свои ошибки на экране. А тогда… Распирающие силы сослужили дурную услугу. Темперамент, фантазии — и вновь красивый очередной «плевок в вечность». Но намекни мне тогда, перед съемкой, что эта роль будет опять «плевок»… Вскочив до восхода солнца, счастливая, что наконец-то в бой, подрумянилась, забыв, что это финал картины, что моя героиня вконец измученный человек. Не преминула подкрутить «завлекалочки» около ушей — крик моды начала семидесятых — и скорей на вершину! «Привет васюкинцам!» Я на горе! Ровно через пятнадцать минут, в шерстяном спортивном костюме военного образца, околела и превратилась в немую сосульку. Но господи ты боже мой, чего же мне стоило выдержать это испытание и не подать виду целых полчаса. Что играть? Какой я должна быть на этом последнем этапе роли, картины? Мои завлекалочки и румянец, мои глупо обтянутые, как в балете, ноги на снегу! Внутри такой ледяной раздрызг, такой позор, ах-ах — ужас! Бежать, бежать! Куда? Вниз? Под нами четыре тысячи метров! Такси не возьмешь, только головой в пропасть. Но жаль себя… а вдруг? Но никаких «вдруг» в таких случаях не бывает. Первый дубль: тык-мык, тык-мык — мимо. А ведь в меня режиссер верил, говорил, что помнит «Рабочий поселок». Ай-ай-ай! Сейчас режиссер на меня смотрит холодно, равнодушно, отстранение, сложив узкий рот в презрительной гримасе: