Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I - Александр Наумов

Совершенно противоположнаго характера былъ Бузулукскій депутатъ Николай Вадимовичъ Осоргинъ. Съ университетскимъ образованіемъ, обычно молчаливый, всегда сдержанный и серьезный, въ высшей степени порядочный, съ чертами природнаго благородства, Николай Вадимовичъ оказался впослѣдствіи цѣннымъ общественнымъ дѣятелемъ.

Осталось мнѣ сказать нѣсколько словъ еще про новоизбраннаго Новоузенскаго депутата — Николая Алексѣевича Самойлова, землевладѣльца Самарскаго уѣзда. Это был средняго роста, худой, болѣзненнаго вида молодой человѣкъ, некрасивый, но умный, чрезвычайно сдержанный, я бы скорѣе сказалъ — скрытный. Основной его профессіей была адвокатура, онъ считался хорошимъ цивилистомъ. Я долженъ откровенію сказать, что онъ никогда не вселялъ во мнѣ особаго доверия. Впослѣдствіи я оказался правъ: какъ ни скрывалъ онъ, но въ концѣ концовъ былъ вынужденъ обнаружить свои близкіе сношенія съ Клафтономъ и его единомышленниками. Но надо оговориться, что въ обстановкѣ нашего сословнаго сотрудничества Николай Алексѣевичъ велъ себя всегда въ высшей степени корректно.

65

Не успѣлъ я вступить въ отправленіе своихъ новыхъ обязанностей по должности Губернскаго Предводителя Дворянства, какъ пришлось тотчасъ же, 23 іюня 1905 года, подъ своимъ предсѣдательствомъ, открыть засѣданія Губернскаго Земскаго Собранія, явившагося продолженіемъ прерваннаго в январѣ. Предугадывая, что предстоящее собраніе готовится быть столь же бурнымъ, если еще не хуже, я рѣшилъ дѣйствовать иначе, чѣмъ мой предшественникъ, разсчитывая на свои силы и нервы, дававшіе мнѣ увѣренность, что при самой бурной стихійной обстановкѣ, я сохраню спокойствіе и хладнокровіе.

Началось съ того, что передъ пріѣздомъ Губернатора для открытія собранія, ко мнѣ подходитъ съ многозначительнымъ видомъ таинственнаго заговорщика Клафтонъ и предупреждаетъ меня, что ему случайно стало извѣстно о намѣреніи устроить при открытіи засѣданія грандіозную революціонную демонстрацію съ красными флагами... Я собираю Управу и, въ присутствіи Клафтона, сообщаю о только что доложенномъ мнѣ секретаремъ. При этомъ я заявилъ, что я намѣренъ на всѣ предстоящія засѣданія публику допускать на хоры, но водъ условіемъ соблюденія полной тишины и спокойствія. Наблюденіе за этимъ, а также огражденіе управскаго помѣщенія, гдѣ протекаютъ работы собранія, я предложилъ возложить на секретаря, и просилъ Управу дать на это ея согласіе. Вся отвѣтственность за все, клонящееся къ нарушенію нормальнаго порядка занятій, должна была, такимъ образомъ, лечь цѣликомъ на Клафтона. Я добавилъ, что ежели Управа со мной не согласится, я закрою двери не только для посторонней публики, но и для газетныхъ сотрудниковъ, и вызову для этого нарядъ полиціи. Послѣднее для либеральствующаго элемента Управы, и въ особенности для самого Клафтона, было непріемлемо, такъ какъ предполагалось внести на Земское Собраніе цѣлый рядъ докладовъ моднаго крикливаго содержанія, съ разсчетомъ должнаго воздѣйствія на публику черезъ газетныя сообщенія. Пришлось всѣмъ управскимъ согласиться. Я спокойно встрѣтилъ трепыхавшегося нервнаго Засядко въ залѣ Собранія. Хоры были переполнены публикой, но я былъ увѣренъ, что Клафтонъ не захочетъ себя уволить съ теплаго своего мѣста.

Порядокъ занятій мною былъ намѣченъ слѣдующій: въ первую голову — просмотръ смѣты и утвержденіе годового отчета. А уже затѣмъ будутъ заслушаны остальные доклады, часть которыхъ затрагивала вопросы грандіознаго соціально-экономическаго значенія, какъ напр. „націонализація земель” и. др.. ради которыхъ собственно публика и сгрудилась на тѣсныхъ хорахъ. Жара въ это время стояла въ Самарѣ исключительная; всѣ гласные изнывали. Наверху на хорахъ было, само собой, еще болѣе невыносимо. Тотчасъ же по принятіи Собраніемъ предложеннаго мною порядка занятій со стороны публики послышались возгласы протеста. Я круто обернулся въ сторону Клафтона, но его на обычномъ мѣстѣ не было. Очевидно, онъ поспѣшилъ принимать свои мѣры, оказавшіяся болѣе дѣйствительными, чѣмъ предсѣдательскія — вѣдь публика была ему сродни. Никакихъ демонстрацій, ни помѣхъ наша работа на пути своемъ въ дальнѣйшемъ не встрѣчала, и все шло совершенно гладко.

Покончивъ съ главнымъ и существеннымъ, произведя выборы Управы, я перешелъ къ заслушанію докладовъ и рѣшилъ въ отношеніи крайнихъ элементовъ изъ состава гласныхъ держаться тактики „непротивленія злу”— давать этимъ господамъ утопистамъ договариваться до конца. По практикѣ моего предшественника, всегда нервно перебивавшаго зарвавшихся въ своихъ либеральствованіяхъ гласныхъ, я замѣтилъ. что сіи послѣдніе казались публикѣ и прессѣ чѣмъ-то вродѣ „жертвы предсѣдательскаго насилія и произвола”. Такой ораторъ попадалъ въ выигрышную позицію.

Послѣднее вечернее наше засѣданіе происходило въ жесточайшей духотѣ. На немъ долженъ былъ выступать главный застрѣльщикъ крайней лѣвой партіи, талантливый ораторъ, Георгій Николаевичъ Костромитиновъ, по громкому и „страшному” вопросу „о націонализаціи земли”.

Землевладѣлецъ Бузулукскаго уѣзда, Костромитиновъ слылъ за человѣка незаурядныхъ способностей и остраго ума, отличался болѣзненнымъ самолюбіемъ, способностью быстро на все обижаться и необычайной озлобленностью противъ всего существовавшаго правительственнаго строя, которая проявлялась у него столь сильно и такъ его захватывала, что временами затемняла его природный здравый разсудокъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, случилось съ нимъ при обсужденіи возбужденнаго имъ вопроса о націонализаціи земель. Говорилъ онъ обычно хорошо, безъ пафоса, спокойно и обстоятельно. Въ прошломъ онъ являлся главной жертвой темперамента ненавидѣвшаго его Чемодурова, который ему хода не давалъ, отчего страсти во время костромитиновскихъ выступленій, да и во всемъ Собраніи, накипали до невѣроятной степени. Въ этотъ разъ я рѣшилъ дать ему полную волю высказаться до конца, вслѣдствіе чего Костромитиновъ говорилъ долго и пространно о такихъ революціонныхъ перспективахъ коренного измѣненія существовавшаго землепользованія, которыя сами по себѣ казались для участниковъ Земскаго Собранія — крѣпкихъ собственниковъ — чудовищными и нелѣпыми. Не ожидавшій, видимо, такого долготерпѣнія со стороны предсѣдателя, уставшій Георгій Николаевичъ, наконецъ, замолкаетъ, безъ какого-либо опредѣленнаго заключенія и реальнаго предложенія. А главное, безъ того эффекта, на который онъ и его единомышленники разсчитывали.

Передъ началомъ описываемаго мною вечерняго засѣданія меня проситъ къ телефону Губернаторъ; я беру трубку и слышу голосъ Засядко: „Надѣюсь, Ваше Превосходительство, Вы не допустите нѣкоторыхъ докладовъ къ обсужденію, во избѣжаніе возможныхъ эксцессовъ со стороны публики и случайнаго принятія постановленій, идущихъ вразрѣзъ съ существующимъ общественно-государственнымъ строемъ”... Онъ назвалъ три — четыре доклада, въ томъ числѣ о „націонализаціи земли”. На это я ему отвѣтилъ кратко: „Прошу, Ваше Превосходительство, не безпокоиться — всю отвѣтственность я беру на себя” и повѣсилъ трубку.