Ванечка и цветы чертополоха - Наталия Лазарева

это было громко сказано, потому что грудь у них была, конечно, колесом, да только вовнутрь, а не наружу. Шпана сверлила его любопытными глазами, в ответ Тимофей неторопливо одарил каждого внимательным взглядом. Третий был бугрист телесами и поигрывал мускулатурой. Сразу было понятно, что в этом углу он пытается заправлять при помощи тупой физической силой. Это считывалось по тому, как сидят двое других.

— Приветствую, — спокойно прохрипел Тимофей.

— Мир нашему общему дому, — ответил качок.

Выданные вещи из рук вновь прибывшего шлёпнулись на матрас. Сам Глухов чувствовал повышенное внимание к себе, поэтому выжидательно замер.

Когда один впалый ощерился, его ротовая щель сверкнула недостачей некоторых зубов. Второй поднялся и некрепкой походкой обогнул Глухова. Тимофей следил за ним глазами, ожидая какого-нибудь подвоха. Тот скрылся из виду, но быстро вернулся с веником и резко протянул его новичку, которого в этот миг прожгло изнутри от неожиданности.

— А ну сыграй чё-нить на гитаре!

Голос доходяги напоминал голос шакала Табаки из мультика «Книга джунглей». Тимофей не шелохнулся.

— А не умею я, ты научи, — прохрипел он, и жар сошёл с него как ни бывало.

— А я тоже не музыкант.

Тимофей усмехнулся.

— Как твоё погоняло? — спросил второй бархатистым баском.

— А меня никто не гоняет, я сам гоняю, — заявил Тимофей самоуверенно.

— Борзый, да?

— Не то слово.

— Слушать будешь меня, борзый, сечёшь? — поиграл бицепсами бугристый и поднялся с койки.

— А это, смотря что ты говорить будешь.

— Щас узнаешь. Ты не только борзый, но и, видать, тёмный. С одной стороны — пики остры, с другой — х…и, куда мать посадишь?

Тимофей вздрогнул от такого кощунства.

— Да вот этого, — мотнул головой на чудо с веником, — задом вниз на х…и подстелю, сам на грудь сяду, а мать на руки возьму.

Доходяга истерически заржал.

— Ну-ну. По какой статье идёшь? — спросил качок. — Да заткнись ты, Стручок!

Стручок ещё два раза хихикнул и затих.

— По какой бы ни шёл, тебе какое дело?

— Нет уж, теперь это и наше достояние. Бок о бок время коротать будем.

— Вместе-то вместе, да только каждый на своём насесте.

— Ты, значит, не играешь, зато тексты к песням сочиняешь?

— А ты, значит, туговат соображалкой, коли вопросы такие задаёшь?

— Слышь, тёмный, а ты не задавайся!

— Отвалил бы ты от меня подобру-поздорову!

— А не то что?

Они стояли уже нос к носу. Рожа качка казалась Глухову гладкой и самодовольной и смотрела на него чуть свысока. Тимофей долго сверлил его взглядом, пока с языка всё же не сорвалось:

— Уймись!

Тут качок мгновенно согнул его в бараний рог, заломив ему за спину руку и задрав её так высоко, что внутри хрустнуло.

— Запомни, так со мной не разговаривают! Статья! — и он заломил руку ещё выше.

«Поделом тебе, — подумал Тимофей, преодолевая боль. — Это тебе не перед салагами хорохориться».

— Сто двадцать седьмая. Давай договоримся, — хрипел он, — я в ваши дела не лезу, а вы оставляете меня в покое. Хватит с меня одного покойника.

— Ладно, Тёмный, живи…

Он отпустил жертву.

— Тимофей Глухов.

— Тёмный как есть.

Тимофей расправил ноющую руку и отправился к койке.

— Лоба́н — эт я, Стручок и Ка́тыш — они. Ну а ты теперь Тёмный.

Глухов решил, что благоразумнее будет промолчать. Да и какая, в сущности, разница, как его будут эти черти называть. Полез на койку и начал, громыхая и скрепя, заправлять постель.

Позже, уже вечером, к нему подошёл некрупный жилистый мужичонка, представился смотрящим отряда, познакомился, спросил, есть ли жалобы, что может дать в общак.

— Жалоб нет. В общак пока положить нечего. Заработаю, дам денег.

Ночью лежал, сверля глазами потолок, долго не мог уснуть, привыкая к новому месту. Проигрывая в голове препирательства с Лобаном, понял, что зря их затеял. Молчать надо и не лезть ни к кому ничего доказывать. Твёрже надо быть, спокойнее, и жизнь наладится.

Прохождение через ад. Глухов. За шагом шаг.

В дальнейшем оказалось, что даже не стычки между осуждёнными трудно пережить. А сшибались с завидной регулярностью. Деление на «блатных», «мужиков», «козлов» и «петухов» никто не отменял. А ещё «крысы» нарушали воровством общественный покой, да «спортсмены» типа Лобана провоцировали мордобой.

Самое трудное было пережить круговерть, характерную жизни на зоне. Каждый день начинался одинаково, также продолжался и заканчивался: подъём в пять утра; сутолока и столпотворение у параши, у раковин; построение с перекличкой; зарядка; завтрак шрапнелью, пайкой хлеба, пойлом, отдалённо напоминающим чай (посуда исключительно из алюминия); развод на работы; привод на обед, который по качеству ненамного лучше, чем завтрак; снова работа; перекличка перед дежурным оперативником; вечером — свободное время; в девять — отбой. Блатные и спортсмены на работы не ходили и быстро съезжали на более строгий режим. Власти две: одна — инспекторы в зоне, другая — смотрящие из осуждённых на зоне. Притом принципиально для всех «в зоне» и «на зоне». Хоть какое-то разнообразие вносили получение писем и передач, кратковременные и долгосрочные свидания, освобождение и прибытие новых осуждённых, периодические шмоны и еженедельные походы в «баню», которая, опять же, называлась так весьма условно, как и «карантин».

В каком-то смысле Глухову повезло: его рабочий день начинался рано и отнимал много физических сил, особенно поначалу, после тюрьмы, где заняться особо было нечем. С самого раннего утра Тимофей самозабвенно ворочал мешки с мукой, засыпал нужное количество в огромный чан тестомесильной машины, потом завешивал необходимое для буханок количество теста, перекладывал в формы, загружал в расстойный шкаф, оттуда через пару часов переставлял в электрическую печь. После печи буханки вынимались на специальные деревянные поддоны, где они остывали. Каждый раз при выгрузке свежих ароматных буханок на поддон из памяти выныривали автолавка, руки продавщицы, отпускающей батоны и буханки в тряпочную сумку с характерным шаркающим звуком, глаза Марьи, цвета разбавленного чая, удивлённые, осторожные, несмелые, её же прохладные пальцы и собственный жар и жажда. Жар печей, жар