Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

– Повесилась? Ага, что дальше было?

– Спустя некоторое время, – продолжил секретарь-референт, – у них была дискуссия на тему: «За что я люблю свою страну?». Илья сказал, что ненавидит свою страну.

– Россию? – удивился Печенкин.

– Россию. «Как можно любить страну, возвращение в которую страшнее смерти», – вот что он сказал.

Владимир Иванович усмехнулся:

– А почему они нам тогда об этом не сообщили?

– Видимо, не хотели выносить сор из избы… – высказал предположение Прибыловский.

– Знаю я, какой сор… Деньги мои… Что еще?

– Выпускной реферат Ильи по экономике назывался «Развитие нового капитализма в России».

– Название интересное, – одобрил Печенкин.

– Эпиграф интересный: «Горе тому, кто без меры обогащает себя не своим, надолго ли?»

– Это кто сказал?

– Это из Библии.

– Там так написано?

– Возможно. Вообще, Илья серьезно увлекался религией, ходил в церковь, собирался принять католичество. Но после экскурсии в Аушвайц его богоискательство прекратилось.

– Аушвайц?

– Освенцим, – перевел Прибыловский.

– Ну и что? – не понимал Владимир Иванович. – Освенцим знаю, ну и что?

Прибыловский пожал плечами.

Печенкин помолчал, соображая, но так, похоже, и не сообразил.

– Еще что?

– Еще о реферате… – продолжил свой конфиденциальный доклад Прибыловский. – Илья делает там следующий вывод: новые русские собственники должны вернуть, как он говорит, награбленное, как он говорит – народу.

– А если я не захочу? – прямо спросил Печенкин.

Прибыловский опустил глаза:

– Тогда народ применит силу. Там так написано.

Владимир Иванович улыбнулся:

– А я ему треугольнички рисовал… Лечили от желтухи, оказалось – китаец. И что он за этот реферат получил?

– Шесть баллов. Это у них высшая оценка. Дело в том, что преподаватель экономики Джереми Маркс…

– Как, говоришь? – перебил секретаря Печенкин.

– Маркс.

– Маркс! – громко, во весь голос, повторил Печенкин, так что докладчик замолчал, и все члены совета директоров стали внимательно смотреть на шефа.

Печенкин поднялся с кресла и обратился неведомо к кому:

– Где-то я слышал уже эту фамилию? А Энгельса у них нет? Я, значит, большие деньги им платил, а они моего сына учили, как мне башку свернуть? Маркс…

– Он уже уволен, – успел вставить Прибыловский.

– Уволен! Ха! Уволен… Да за такие дела на него, гада, солнцевских зарядить! Маркс, блин… – И, сунув руки в карманы, Владимир Иванович нервно заходил по кабинету.

– Левые идеи вновь входят на Западе в моду, – попытался объяснить Прибыловский.

– На Западе в моду, а у нас в морду! – закричал Печенкин. – Прямо в морду они у нас входят!

И быстро пошел вокруг большого стола. Проходя мимо Уралова, Печенкин остановился, в задумчивости глядя на его кипу, и спросил:

– Слушай, Уралов, а что это на тебе за тюбетейка?

Уралов улыбнулся и объяснил:

– Это не тюбетейка, а кипа! Ко мне папа из Израиля приехал. Надел и попросил не снимать.

Печенкин долго смотрел на Уралова, пребывая в каком-то усталом отупении, но, сделав над собой усилие, вышел из этого состояния, улыбнулся и, уже садясь в свое кресло, одобрил:

– Молодец, Уралов! Папу надо слушать.

Заседание совета директоров продолжилось.

Картина была явно комическая и страшноватая: прохожие на тротуаре останавливались, машины на проезжей части тормозили. Илья шел по центральной улице Придонска – улице Ленина – и с детским упоением ел мороженое в вафельном стаканчике, а в это время его охраняли. Впереди шел рыжий охранник в темных очках, сзади еще один здоровяк, за ним – одним колесом по проезжей части, а другим по тротуару – медленно полз «субурбан», за затемненными стеклами которого мутно светился Седой.

Мороженое почти растаяло, подтекало снизу, и Илья с удовольствием слизывал выступающие белые капли. Наконец он закончил, вытер губы и ладони носовым платком и посмотрел по сторонам, размышляя, куда дальше направить свои стопы. Но в этот момент из «субурбана» выскочил Седой, семеня подбежал к Илье и спросил – официально и язвительно:

– Ну что, нагулялись, Илья Владимирович? Домой? До мамочки?

Илья перевел свой внимательный озабоченный взгляд на главного телохранителя и, склонив голову набок, задал неожиданный вопрос:

– А какую мы дадим вам кличку?

– Какую кличку? – раздраженно отмахнулся Седой. – Садитесь в машину.

– Вы забыли, что я вас завербовал? – с улыбкой напомнил Илья.

– Ты меня не вербовал, – огрызнулся Седой.

– Стоит только моей маме узнать, что вы меня потеряли…

– Кроме мамы есть еще и папа, – перебил его Седой и приказал: – В машину, Иваныч до трех отпустил.

– «Седой»! Как вам?

– Садись в машину! – требовал Седой.

– А пароль?

– Сам не сядешь – посадим!

– Есть такой пароль, что если я его назову, то вы меня сразу отпустите, – неожиданно высказался Илья.

– Нет такого пароля. Садись в машину!

– Есть. Спорим на мороженое! – Илья явно издевался.

– В машину! – прорычал Седой и уже взял Илью за локоть, чтобы потащить его к «субурбану», как молодой человек проговорил вдруг громко, отчетливо:

– Ангелина Георгиевна Всеславинская.

Седой отпустил руку и стоял молча и неподвижно.

Илья смотрел на него насмешливо и сожалеюще:

– Нет, не буду я вас вербовать. Лучше, пожалуй, уволю.

Седой не услышал, повернулся и затрусил к машине. Охранники замерли в нерешительности. Илья расправил плечи и спокойно, не торопясь, направился к зебре перехода. Седой смотрел сквозь стекло в его спину и кричал в трубку телефона:

– Иваныч, он откуда-то знает про Гелю. Все знает: имя, фамилию, отчество.

Печенкин долго молчал.

– Он уходит, Иваныч! – напомнил Седой.

Владимир Иванович нервно хохотнул:

– Знаешь поговорку: жена узнаёт последней…

– Так она последняя и осталась! Что делать, Иваныч? Он уходит!

– Чёрт с ним, пусть уходит, – поставил точку Печенкин.

Бодро, весело вышагивал Илья по привокзальному рыночку; не обращая внимания на возмущенные крики баб, подхватил на ходу из отверстого мешка жменю семечек и, лузгая их, остановился у прилавка, за которым одиноко пребывал продавец корейской моркови. Полноватый, с глазами-щелочками, похоже очень смешливый юноша-продавец не стоял на месте, а все время двигался: руки, ноги, туловище, голова, и с губ при этом слетали звуки яростных каратистских ударов:

– Бум! Джи! Кия!

Они смотрели друг на друга так, будто были знакомы сто лет, потом сто лет не виделись и вот теперь снова встретились.

– Ты Ким, – сказал Илья.

Кореец сдвинул у переносицы брови и проговорил несогласно и гордо:

– Я – Брюс!

– Нет, ты Ким! – настаивал Илья.

– Нет, я Брюс! Бум! Джи!

– Ну какой же ты Брюс, ты Ким! – Илья добродушно улыбался, но кореец увидел в этом насмешку. Он выскочил из‑за прилавка, встал в боевую позу, однако Илья поднял вверх руку, показывая свою забинтованную ладонь. Кореец склонил голову набок, вопрошая.

– Бандитская пуля, – объяснил Илья.

Кореец понимающе кивнул и стал смотреть по сторонам в поисках подходящего соперника, чтобы доказать, что он – Брюс. Пьющие чай кавказцы, пьющие водку алкаши, омоновцы с автоматами и казаки с нагайками – все они были не соперники. Тогда кореец молча подхватил с прилавка ведро с морковью и направился в сторону станции. Илья взялся за дужку ведра с другой стороны, и они пошли вместе – дружно, весело, в ногу.

Переступая через переплетение рельсов и пролезая под вагонами, молодые люди вышли на другую сторону станции, где было пустынно и грязно. На высоком бетонном заборе, за которым возвышались корпуса железнодорожных складов, висел большой черно-красный плакат, на котором был нарисован, и довольно умело, штурмовик в черной рубахе, галифе и сапогах, поднявший руку в фашистском приветствии. Как солнце с расходящимися лучами, над ним сияла слегка закамуфлированная фашистская свастика. Грозная надпись внизу свидетельствовала и предупреждала: «Охраняет “Русский порядок”».

Перед закрытыми железными воротами прохаживался человек, который, быть может, позировал для этого плаката, – белобрысый верзила в черной форме с повязкой-свастикой на рукаве. На боку его болталась резиновая дубинка.

Еще больше прищурив прищуренный глаз, кореец оценивающе посмотрел на противника. Этот ему подходил.

– Я – Брюс, – громко шепнул кореец Илье и, поставив ведро на землю, отправился на бой.

Фашист смотрел на инородца как на диковинку. Его белесые, словно обсыпанные мукой ресницы часто моргали.

– Эй, ты, дай закурить! – провокационно воскликнул кореец и встал в боевую позу.