Конан Дойл - Максим Чертанов

Когда проходил вышеупомянутый митинг, Дойл уже приступил к работе над вторым романом о Челленджере – «Отравленный пояс». Пожалуй, после «Трагедии „Короско“» то был второй раз, когда доктор обратился к жанру, характерному для более позднего времени. Это сейчас пишется огромное количество книг и снимается еще большее количество фильмов в жанре глобальной апокалиптики, а до Второй мировой войны это была все-таки редкость. Родоначальником жанра обычно называют Уэллса с его «Машиной времени» (1895), рассказом 1897 года «Звезда» и «Войной миров», опубликованной в 1898-м. Это не совсем точно и уж совсем несправедливо по отношению к французу Жозефу Рони, известному нам в основном своими «первобытными» романами, но написавшему также несколько интересных текстов о глобальных катастрофах, причем первый из них, «Ксипехузы», появился за несколько лет до «Машины времени». Грядущему концу света еще в 1826 году был посвящен роман Мэри Шелли «Последний человек», а еще раньше – книга француза де Гренвиля с таким же названием; можно вспомнить еще «Грядущую расу» Э. Бульвер-Литтона, «Колонну Цезаря» американца И. Доннелли и роман русского беллетриста А. Беломора «Роковая война 18?? года». Уэллс в первое десятилетие XX века написал еще два произведения на апокалиптическую тему – «В дни кометы» и «Война в воздухе». В те же годы вышли повесть английского писателя Форстера «Машина останавливается», роман Рони «Гибель земли», Валерий Брюсов написал о гибели цивилизации пьесу под названием «Земля», а русский фантаст С. Бельский – повесть «Под кометой». В 1913-м Куприн опубликует роман «Жидкое солнце», Рони – «Таинственную силу», Уэллс – «Освобожденный мир», а затем эсхатологические романы станут во всех странах появляться регулярно, чтобы достичь пика в 1940-х.

Совершенно естественно, что апокалиптика стала зарождаться на рубеже веков, когда в воздухе витали предчувствия катастроф, войн и революций. В Англии с концом викторианской эпохи заканчивалось и ощущение спокойного уюта. Но то, что к жанру апокалиптической аллегории обратился доктор Дойл с его несокрушимым рассудительным оптимизмом, с его пристрастием к реализму, на первый взгляд кажется удивительным. Однако если мы вспомним, сколько раз он в самые разные, вполне мирные годы произносил слова о том, что «Англия стояла на пороге войны», то ничего удивительного уже не будет в том, что он и настоящую большую войну предчувствовал заранее. В мемуарах он писал, что «долгое время» не хотел верить в немецкую угрозу и что «в компании образованных англичан нередко оставался в одиночестве, высказывая мнение, что ее не существует». Но к 1912 году это «долгое время» безусловно закончилось. Война уже виделась ему. Катастрофа «Титаника», которую он принял так близко к сердцу, тоже была ее предвестием.

«Где-то произошла перемена. О том свидетельствуют нарушения в спектрах всех небесных тел. Перемена может оказаться доброй. Может оказаться дурной. Может оказаться и нейтральной. Мы не знаем. Наивные наблюдатели думают, что происходит нечто, чем спокойно можно пренебречь; но тот, кто, подобно мне, наделен более глубоким прозрением истинного мыслителя, тот понимает, что вселенная таит непостижимые возможности и что среди всех людей мудрейший тот, кто всегда готов к неожиданному». О себе доктор, разумеется, не смог бы сказать, что он «наделен более глубоким прозрением истинного мыслителя», но профессору Челленджеру это было позволительно: «Наша планета вступила в пояс ядовитого эфира и теперь углубляется в него со скоростью многих миллионов миль в минуту». До выстрела в Сараеве оставалось совсем немного времени.

Дойл, конечно, романы Уэллса читал. И его собственный роман похож на уэллсовские тексты, в некоторых частностях так сильно, что впору говорить о заимствовании. Особенно большое сходство существует между «Отравленным поясом» и повестью «В дни кометы» – с той лишь разницей, что Уэллс клянет «гидру капитализма», а Дойл ограничивается общим сетованием на несовершенство человеческого жизнеустройства. В обоих романах Земля, на которой царят суетность, раздражение и непонимание, окутывается облаком отравленного газа; на краткое время героям кажется, что мир погиб; потом выясняется, что газ сделал людей лучше; то, что воспринималось как катастрофа, пошло человечеству на пользу; отравлен был как раз тот, прежний мир. У Уэллса сам газ благодаря присущим ему свойствам в один миг переделывает души людей, у Дойла люди «просто осознают», что раньше жили неправильно, но по сути это одно и то же.

«Мы живем теперь в такое время, когда Великая Перемена во многом уже завершилась, когда в людях воспитывается известная духовная мягкость, ничего, впрочем, не отнимающая от нашей силы, – писал Уэллс. – <...> Изменился воздух, и Дух человеческий, дремавший, оцепеневший и грезивший лишь о темных и злых делах, теперь пробудился и удивленными, ясными глазами снова смотрел на жизнь». А вот и «Отравленный пояс»: «Мрачная тень нависла над нашей жизнью, но кто посмеет отрицать, что под покровом этой тени произошла некая переоценка ценностей, пересмотр жизненных целей: сознание долга, разумное понимание ответственности, глубокое стремление к совершенствованию окрепли в нас до такой степени, что всколыхнули общество во всех его слоях. <...> Больше здоровья, больше радости стало у людей, и от этого они стали против прежнего только богаче, несмотря на выплату повышенных сборов в общественный фонд, благодаря которому так поднялся общий жизненный уровень на наших островах».

Очень любопытна эта оптимистическая эсхатология. У более поздних авторов, описывающих глобальную катастрофу и конец света, практически не встретишь мнения, что подобное может пойти людям на пользу. Две мировые войны убили веру в человечество. Однако Джек Лондон писал «Алую чуму» всего двумя годами позднее, чем Дойл – «Отравленный пояс», но и он в преобразование Земли уже не верил: «Снова изобретут порох. Это неизбежно: история повторяется. Люди будут плодиться и воевать. С помощью пороха они начнут убивать миллионы себе подобных, и только так, из огня и крови, когда-нибудь в далеком будущем, возникнет новая цивилизация. Но что толку? Как погибла прежняя цивилизация, так погибнет и будущая». Лондон, как и Дойл с Уэллсом, родился и вырос в тихом, спокойном XIX веке; в XX веке в Америке было значительно безопаснее, чем в воюющей Европе. И тем не менее вера британцев в человечество была крепче. И Дойл, и Уэллс говорили о том, что нельзя самоуспокаиваться – а все-таки, наверное, сказалась викторианская убежденность в конечной незыблемости и справедливости всего сущего.

Юрий Кагарлицкий в статье об Уэллсе писал, что последний был прекрасным юмористическим писателем, в отличие от Киплинга и Конан Дойла, чьи юмористические потуги тяжеловесны и неловки. Не очень это справедливо по отношению к Киплингу, и Конан Дойл писать смешно тоже умел, даже про страшное. Когда Мелоун, Саммерли и Рокстон, нагрузившись баллонами с кислородом, едут в поезде к Челленджеру, то, не сознавая, что уже отравлены, беспрестанно скандалят и ссорятся между собой – сцена вроде бы аллегорическая, смысл которой заключается в том, что перед лицом грозящей катастрофы негоже предаваться мелким политическим распрям, но вместе с тем это прелестный комический текст. Едва не перебив друг друга, они все-таки попадают в дом Челленджера; тот рассказывает им, как, находясь под воздействием эфира, покусал свою экономку, но затем нашел в себе силы контролировать сознанием разрушенную психику: призыв к человечеству разумом обуздать свои разрушительные инстинкты... «Так, когда моя жена сошла в столовую и мне захотелось спрятаться за дверью и напугать ее диким криком, я оказался способен побороть это побуждение и поздороваться с нею достойно и сдержанно. Неодолимое желание закрякать уткой было равным образом осознано и подавлено. Позже, спустившись во двор заказать машину и увидав нагнувшегося Остина, увлеченного чисткой мотора, я остановил свою уже занесенную руку и воздержался от некоего опыта, который, вероятно, заставил бы шофера последовать по стопам экономки».