Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Вокруг помоста стояли люди, одетые в мешковину, расшитую перевернутыми крестами. Ил пригляделся. Знакомы до оскомы — это была убогая чиновничья знать из обслуги Дворца, тугоумные Уходящие Домой. Сейчас их лица были одухотворены, как при вышивании крестом, полны неведомым предвкушением, оскалены светом. Губы заворожено что-то шептали или так шлепали. Вот так Место! Такая гулкая пещерка вроде ракушки. Рыбы страшные по стенам намалеваны. Мудрецами и не пахло. Время застряло.

Итак, расстановка фигур: Ил в пижаме — на помосте, толпа в мешках — насупротив. Полный цейтнотец! Раздвинув толпу — та раздалась — возникла, как из тины, Ира — пошла, ечетыряя бедрами — тронулась, ходи — с Кормильцем рука об руку. Окончательно двинулась. Сильный ход. Нежданно-с. Ира затянута в черную кожу с металлическими шипами, глаза синие, холодные, в левой руке у вертихвостки зажата плетка, истерически подрагивает. Кормилец в широком черном монашеском одеяньи, очки сверкают, через курчавую голову выбрита дорожка — черноризец, значит, духожор злоученый. Черные начинают. Взошли торжественно на помост. Ил переступил ногами по переплетам, обреченно прикрыл глаза, чтобы всех этих тусклых несносных не стало — уснуть стоя и утащить за собой в сон… Там потягаемся… Но они торчали пред ним в обнимку — могучий статный Кормилец, как-то он распрямился, раздался косой саженью, и Ира в высоких черных сапогах, с русой, туго заплетенной косой через плечо. И плетка при ней — «хедер-хлыст», которым пороли нерадивых учеников под аллилуйя, Илу ли не знать… Арапник такой, что аразу не пожелаешь!

Ира процедила:

— Будешь сидеть здесь на цепи и учить Книгу, а я стану приходить с плетью. Я твоя строгая учительница и тебя накажу. Хочешь меня?

Она хлестнула, попав по локтю. Ил взвыл — уй, попал в переплет! — словно в первый раз осквернил себя ударом плети. А на самом деле — ерунда, пришкольные навыки, патимата матимата, как сказали бы гимназисты — «нет боли — нет научения».

— Больно руку? — сочувственно спросил Кормилец и пнул его ногой. — Што, вероломны бабы? Ты учись, учись…

Он дернул Ила за веревку и захохотал:

— Эх ты, стольничушка, пастух-арух! Челюсть отвисла? Съел? Думал, тварь, мы — проще пищи? Воображал, полосухер пакостливый, в самых патетических местах, что это ты в нее проникаешь в минуту ебли? Это мы тебя ели.

Ира заговорила звонко и возвышенно:

— Мы — Уходящие Домой. Силой, призвавшей нас, Буром я заклинаю…

Кормилец перебил обыденно:

— Пархидаизм себя изжил, хля, Мудрецы уже выжили… Полная хня! Проехт БВР закрыт. Зец, проехали. И Бур с ним! Пора домой. Пусть последний не забудет смыть за собой свет…

Очки его жестко сверкнули. Он простер руку над мешковатой толпой:

— Гляди сюда, иуда! Разгорелся огонь в твоем сердце? Я его потушу! Ты вот грешил зазря, что все эти люди после трудов ползут в свои лачуги. А мы меж тем возносимся по лестницам вверх-вниз — Уходить Домой! Это не символ, а стремление к. Все шкафы молекулярно соединены с колокольной Пещерой… Ангелы норки прорыли…

— Общедоступный потайной ход, — понятливо вякнул Ил. — Молельная модель. Катакомбная вера, каменоломные усилия.

Его ирово огрели плетью вновь:

— Закрой пасть! Кайся!

— Скверна иронии, — покачал надвершием шеи Кормилец. — А читал ли ты растроганно «Речения» — вдохновенный труд Светлоликого на телячьей коже, изучал свод драконовских законов «Наисвятой свиток», вникал в основы учения о природе «Папирусы несомненности»? А ухмыляешься, фыркаешь, Бур тебя побери! Ты ж в этом плаваешь, не фурычишь…

Ил взглянул на жутких зубастых рыб на стенах и молча согласился.

Кормилец сказал:

— Я тебе растолкую, слышь. Мы шь все из снегов вышли, прально? Это было давно, ажникум до нашей веры. Тогда сугробы по атоллам намело, над лагерными лагунами столбы в небе висели радужные — Посияние… Тут этого в заводе нет, куда там. А там — как в агаде — шелег идет и ложится, и керах застыл и скользит. Сугубая, отцеженная заснеженность. Особый режим. Плеток свист и снег в крови. Вот где рай был… Потеряли, изгнались растерянно… А всего-то хотели писать «Л-г», а не лаг. Такая лагня получилась…

У Кормильца даже увлажнились глаза.

— Ну так надо чухать к очагам, уходить домой, — прорыдал он. — Изход назад! Ко мясам и корчагам с травами! Для сварения Новой Земли, идеже правда живет! А здешние Мудрецы — они совсем не такие уж… так себе, просто — Просветители… Семь батюшек — как Семь Башен Света, подслеповатых… И ихья Яхвья вера — устарела и облупилась. Скоро вот Трихрам рухнет и нас с собой прихватит — в штаб Генона… Не-ет, домой уходить, домой… Уходомо…

Со стен на Ила косились нарисованные и плывущие (видимо, Назад) страхолюдные рыбы — корм для образованных рабов — колючие ихтиотела, хищные теоостанки высохшего Галилейского моря. Рыбари да лодыри — на урок!..

— Мудрецы, цы-цы-цы! — высокомерно хохотнула Ира. — Якобы носители и погонщики дисков тайного знания — пиздоболы каббалы! А в натурей — хрюкающая кодла струхнувших брехунов, хрен им в схрон…

— Я тебе больше скажу, — добавил Кормилец, доставая измятую бумажку. — Было, было известное закодированное письмо Лазаря «К Изходу», да Мудрецы его от нас скрыли. Вот оно от слова до слова… Ну ладно, тут много, тогда только смысл. Существуют, оказывается, ходы под землей, по которым все пархи, сколько их есть в мировом пространстве, благодаря невероятной гравитации соберутся в пещере под Ерусалимом и сделают лехаим…

Ил не удержался, трудно:

— Когда нас призовут к ответу и ангел протрубит в трубу — я встану, не заев котлетой, и робко к Господу пойду. «В отрубе?» — спросит в лоб Единый во время Страшного Суда. «Мы пили-с под Ерусалимом!» И Он простит меня тогда… Кстати, интересно, у ангелов — трубчатые кости?

Ира ожгла его плеткой:

— Ересь еси! Не упоминай, всуец! До синевы вздрючим, синеподобный! Забыл синедрион?! Мы тебе напомним! Второй раз забудешь — второй раз напомним! Прими в расчет…

Кагалище внизу шумело одобрительно.

— Ты, шпынь, действительно не гнуси, а слушай, что рассказывают, — посоветовал Кормилец. — По этим подземным тоннелям можно перекатиться обратно — Уйти Домой. Парх в идеале должен быть тощим, нищим и бродячим. Раздать подать — и в путь! Мы бросим финики на дорогу… О радость ухода — туда, где тихие монастыри в сугробах, и в обители тепло — много за века надышали, крещендо колоколов — там лил текст! — крещенские миквы во льдах, блаженный собор Пру-на-Рву — реальный, олеариусов Ерусалим! Плох тот парх, что не мечтает о кресте на спине и шее… Эй вы, внизу, хотите Покрова и Успенья? Эй, Звулун! Эй, Эйтам!

Ил невольно прыснул, шмыгнул носом, но, право, имя смешное такое.

— Естественно, барин! — донеслось из усердной толпы.

— А как иначе… Нельзя-с!

— Этозе Мудрецы в Небесных Дворцах мацу трескают, а мы по пещерам насущным прозябаем, щитовидку губим, духом живы — чистый Йодфат!

— Хвалю, люди! — подхватил Кормилец и грянул свирепо, уставясь на Ила: — Ты, букашка, умишком своим раскидывал — мы, слышь, серяки кипотные, сырье, гнилушками светящееся, только молимся да давимся? Промашка! Мы — Уходящие Домой, выкрестоносцы, грядущие освободители града поруганного, Ерусалима! В скорби изму скоро в зиму его… Чего таращишься, сухая козявка, в жмурки играешь? Ты, уколупнутый, может, решил, тут тебе Гелиополь? Тут тебе подполье!

— Не серчай, Приносящий Корм. Способность суждения низка о прекрасном и возвышенном, — склонившись, забормотал книжучно Ил. — Антиномия веры и безверия…

— Ты, суккуба диббукная, думал, что взял мою душу? — лилитно завизжала Ира. — На колени!

«На колени — все ж таки не на кол, — лениво подумал Ил, поспешно опускаясь. — Тоже мне… Можно жить. В веревке бы не запутаться. Вот интересно, а ежели бы ихнего пахануса не распяли, а повесили — они бы на шее петлицу носили?»

Ира взмахнула плетью — ломает воздух шестисвист! — совсем озверела, а вдруг по обуху головы?! Ил испуганно пискнул и отпрянул.

— Позвольте! Отстраните вашу руку! Не бей меня, дочь счастья! — взмолился он, пытаясь заслониться.

— Руки на затылок! — заорал Кормилец.

Ил понял так, что это только ему, но толпа вокруг помоста тотчас послушно упала на колени и руки сцепила на затылке.

— Во крест тсерковь скресения то ииде! — завел занудливо Кормилец. — Домой! Егда приидише во славе ко еде…

Идиоты в мешковине завыли хором:

— Уходим, ух, домой, ой, по домам!

Сей вой пугал. «Экая безмозглость, — нерадостно думал Ил. — Встать на колени, руки на затылок, молиться на льдыне. Смесь слама, «Устава» Стражи и монастырских служб — вот те и конфессия. Ишь, позвоночные в мешках. Глядишь, они еще и кровососущие? Зудят, прихожане. Суета и жужжание. У них свой зигзагообразный путь Зуз — оравой домой! Опомнитесь, отарные, выжгите с себя тавро, соскребите знак стада… Куда там… А эти их жрецы балаганные, чета шапито, Ира с Кормильцем — эх, рогатый бог! — взыскующие Горнего Града, брода туда-сюда — умань царя небесного! Ни бельмеса не смыслят, уроды… Домой они, видите ли, собрались, во льды добра… Ждут их там, как же! Одиннадцатая казнь — вернулись! Узлы с подушками, пальтишко нараспашку… До первой подворотни, до ближайшей скучающей кучки боярни колымосковской. И шапка не нужна — кишки на голову намотают».