Бахтин как философ. Поступок, диалог, карнавал - Наталья Константиновна Бонецкая

преисподняя осмыслена Бахтиным в гораздо меньшей мере, чем ее антропологический аналог (которому, в сущности, посвящена вся книга): о страшной оккультной тайне на языке в общем-то культурологическом говорить можно лишь намеками. Однако основные понятия в связи с объективной преисподней Бахтиным намечены вполне отчетливо. Преисподняя помещается в центре физической земли (хотя и не на физическом плане) и является тем таинственным «плодоносным лоном, где смерть встречается с рождением, где из смерти старого рождается новая жизнь»[1139]. Это вполне конкретное, локализованное в Евклидовом пространстве место находится во власти огненной стихии – «единого» огня, «обновляющего», «возрождающего» мир [1140]. Разумеется, в алхимические детали этого «возрождения» Бахтин не вдается. Об обитателях преисподней тоже говорится полуусловно. Преисподняя – это область космического змея[1141]и разного рода чертей[1142]. Для людей же, попавших туда после смерти, утверждает Бахтин, «преисподняя – это пир и веселый карнавал»[1143]. В преисподней, помимо этого, осуществляется попираемая на земле справедливость[1144], а если кто-то и утверждает, что атмосфера в аду «далеко не карнавальная» и вызывает ужас, что грешников там ждут наказания, соответствующие их преступлениям при жизни, – то, предупреждает Бахтин, при этом сказывается «искажающее [!] влияние христианских представлений»[1145]. На самом же деле, утверждает автор «Рабле», душу в преисподней ожидает «блаженство», – пускай оно и особого свойства, – а именно – «глубоко погружено в тело, в самый низ его»[1146].

Как раз с космической преисподней, этим плодоносным земным и огненным лоном, связана, по Бахтину, тайна бессмертия человеческого рода. Преисподняя – это источник земной исторической, плотской жизни; именно преисподняя, заявляет Бахтин, обеспечивает «относительное историческое бессмертие человечества»[1147]. Вспомним бахтинскую концепцию бытия, сопряженного со временем («Философия поступка», «Автор и герой…»), – посюстороннего социального, исторического бытия: здесь, в «Рабле», обнажаются его истинные метафизические – инфернальные истоки… Инфернальный, адский «низ» гарантирует, полагает Бахтин, «реальное будущее человечества»[1148], и, разумеется, все это не его личные измышления: саранский философ, в прошлом глава полуоккультного общества, в «Рабле» лишь выражает солидарность с некоей темной религиозной традицией… Данное мировоззрение, вместе с соответствующей культовой практикой (которой эвфемизмом служит «карнавал»), не предполагает личного бессмертия человека: в нем «снижаются и высмеиваются претензии изолированного индивида – смешного в своей ограниченности и старости – на увековечивание»[1149]. Бессмертен народ, народная общность, народное тело, – не надо наивно думать, что, утверждая это в «Рабле», Бахтин питался из мистически скудных источников марксизма: ему были ведомы мощные и древние источники, к которым, быть может, припадал в глубинах своей души и сам основатель научного коммунизма…

Однако все же, что ждет после смерти индивидуальную душу, увлеченную «карнавальной» стихией? Для данного мировоззрения такой вопрос предельно маргинален, не обязателен; искренний адепт «карнавала», растворивший свое «я» в толпе, им и не задается. Но для особо любознательных ответ в «Рабле» имеется: соответствующие души после смерти тела сходят в преисподнюю, где продолжают – в несколько измененном модусе – свою земную «карнавальную» жизнь, «блаженствуя» при этом в вышеуказанном смысле[1150]. Есть, впрочем, в «карнавальном» мировоззрении более глубокие, как бы эзотерические тайны: Бахтин намекает на них в связи с эпизодом воскрешения Эпистемона, в эти тайны посвященного. «Карнавал» бросает ищущим вечной жизни приманку земного личного бессмертия Здесь – решающий вызов «карнавала» христианству, в котором воскрешение Лазаря и дочери Наира, а также само Воскресение Христово – события, в принципе уникальные и непостижимые, лишь намекающие на общее воскресение в конце времен. Эпистемон же, объясняет Бахтин, воскресает потому, что ему индивидуально – без приобщения к «карнавальному» действу – удается сошествие во ад и «целительное соприкосновение с производительной силой»[1151]… Здесь, кажется, предел «глубин сатанинских» – предел анализируемого мироотношения, и мы поставим здесь точку в обсуждении «макрокосмической» преисподней, как она представлена в «Рабле».

Преисподней «микрокосмической» посвящена вся бахтинская книга: она – не о Рабле, не о Возрождении и уж никак не о «народной культуре»; ее цель – приобщить современного «постхристианского» человека к древнему языческому (в широком смысле) мироощущению. Эту цель можно было бы в каком-то смысле назвать посвятительной; сам Бахтин, как автор «Рабле», выступает в роли посвященного в некие инфернальные тайны и таинства. Имеем ли мы в предшествующем периоде русской культуры прецеденты подобного замысла? Все символисты так или иначе заигрывали с демонизмом; однако и Вяч. Иванов, поклонник «страдающего» Диониса, автор выходящих за пределы цензурности (цензуру имеем в виду духовную, метафизическую) дневников, и Мережковский с его увлеченностью древними культами, и другие почитатели разнообразных «мелких» и не очень мелких «бесов» выглядят в сравнении с автором «Рабле» просто шалунами-школьниками. Поистине, русский демонизм первой половины XX в. – как он явил себя в сфере философии – получает в «Рабле» свою кульминацию.

По предельной ясности и откровенности «Рабле» не имеет себе аналогов среди сочинений данной ориентации. Черным по белому, без малейших умолчаний Бахтин пишет, что в центре восстанавливаемого им мировоззрения стоит дьявол. Так – мы уже видели – макрокосмически. На микрокосмическом же уровне дьяволу соответствует фалл — «главное вместилище производительной силы» и при этом «центр неофициальной, запретной картины мира», «король топографического телесного низа»[1152]. Пресловутый «материально-телесный низ» в «Рабле» подразумевает адскую, инфернальную фаллическую мистику. Наивный В.Н. Турбин считал, что Бахтин очень уж голодал в Саранске и прочих местах своего жительства, и психологической компенсацией стали для него «пиршественные образы» Рабле. Но не нужно обманываться: еда, питье, испражнения с их атрибутами, описания которых переполняют бахтинскую книгу, второстепенны для мировоззрения фаллоцентрического, фаллократического. Основное же для этого мировоззрения – для соответствующей ему мистики и религии – это «приобщение к жизни нижней части тела, жизни живота и производительных органов», «где происходит зачатие и новое рождение»[1153]. Важно здесь понимать, что речь у Бахтина идет отнюдь не о вещах житейски-бытовых, – не о еде, питье, совокуплении и т. д., присущих человеку как телесному существу, – но о предметах религиозного порядка. Фалл, couillon для данного мировоззрения «выступает в своем универсальном космическом значении»[1154], являясь микрокосмическим аналогом и одновременно символом «божества» – того могучего духа, к которому адепты данной религии обращают хвалебные литании (соответствующие тексты помещены в «Рабле», см.: с. 460–463). Речь идет о «князе мира сего», антиподе Христа (Ин. 14, 30): в его ведении находится исторически становящийся материальный мир. Время, как мы помним, играет центральную роль в бахтинской «первой философии» 1920-х годов (оно вступает в нее через ключевую бахтинскую онтологическую категорию «бытия-события»); в «Рабле» Бахтин с предельной прямотой пишет об истинных метафизических истоках временно'го, исторического бытия. Эти истоки – в