Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн

Я уже протянула руку, чтобы отстранить письмо. И еще хочу сказать Данетотычу какие-нибудь величественно-гордые слова: отдайте, мол, обратно, мне это не нужно! Но слаб человек. Ведь знаю же, знаю, что это Ленька чудит. Ну, а вдруг не он? Вдруг там что-нибудь путное – вроде указания долготы и широты в запечатанной бутылке, найденной в желудке акулы в первой главе «Детей капитана Гранта»?

И я беру письмо. Не распечатываю, только ощупываю пальцами. В нем какой-то предметик, маленький, по форме вроде флакончика. Если это Ленина работа, то во флакончик, может быть, налито что-нибудь противное, вонючее, от чего расчихаешься, как от нашатырного спирта.

На улице опускаю в почтовый ящик дурацкое письмо Зои Ганнибал, потом иду к тому месту за углом кондитерской, где, я уже знаю, наверное, дожидается меня Леня.

Ну конечно, он там. Ухмыляется издали.

Мрачно подаю ему нераспечатанное письмо:

– Барыня сказал: «Ответа не будет!»

Эту фразу мы с Леней незадолго перед тем слыхали в театре. Там ее произносил актер, изображавший лакея в ливрее с блестящим позументом.

– Ах, господин лакей, какая глупая лошадь – ваша барыня! – декламирует Леня так громко, что на нас оглядываются прохожие. – Если бы она распечатала письмо, она была бы в восторге!

Слегка надавливаю на продолговатую штучку, вложенную в конверт. Штучка словно подается, становится мягче.

– Что ты делаешь? – сердится Леня. – Не мни лапой, раздавишь!

Но я уже достаю из конверта завернутую во много бумажек шоколадную конфету – ликерную бутылочку…

– Слава богу, догадалась! Я тебе послал чудный подарок, а ты… И с чего это ты сегодня такая?

– Какая еще – такая?

– Ну… такая, словно ты уксусу нанюхалась!.. Хочешь, я тебе еще один подарок сделаю? Роскошный!

Мы как раз поравнялись с магазином музыкальных инструментов. В витрине среди балалаек, мандолин, скрипок, как богач среди бедных родственников, возвышается огромный барабан.

– Хочешь? – спрашивает Леня так, словно речь идет о какой-нибудь свистульке. – Самый нарядный из всех музыкальных инструментов! И самый громкий из всех. Хочешь – подарю? Для друга ничего не жалко!

И, не давая мне опомниться, Леня мгновенно вталкивает меня в дверь магазина.

– Чем могу служить? – приветливо обращается к нам продавец.

Леня указывает на барабан:

– Сколько стоит эта штука? Ну, вон та, круглая, пузатая, а?

– Барабан? – удивляется приказчик.

– Ага, ага! Вот именно – барабан. Сколько он стоит, а?

Приказчик отчеканивает, словно предлагая прекратить неуместные шутки:

– Вы желали бы приобрести барабан?

– Ага… Желали бы… – отвечает Леня все с той же глупой интонацией.

– Вы играете на барабане? Умеете?

– Не-е-ет! Я пианист. А барабан – это для нее, – показывает Леня на меня. – Она умеет. Она барабанщик. Понимаете, отставной козы барабанщик…

Продолжения этого разговора я уже не слышу, потому что пулей вылетаю из магазина на улицу. Через минуту меня догоняет Леня.

– В последний раз! – обрушиваюсь я на него. – Никогда в жизни никуда с тобой не пойду! Одно безобразие, один срам!..

Леня преувеличенно наивно хлопает глазами:

– Ну почему-у-у? Что я такого сделал? Вижу, ты сегодня какая-то наизнанку вывернутая. Я и захотел купить тебе хорошенькую, веселенькую игрушечку. Барабанчик, тамбурмажорчик. Пыхта-пыхта-пыхта тру-де-ру-де-рум!..

Я молчу. Потом говорю тихо:

– Ленечка, я вчера прочитала такую книжку! Ни о чем, ну просто ни о чем думать не могу после этого!

Леня сразу становится серьезным. Это одна из самых милых его особенностей. Вот, кажется, только сейчас он безудержно дурачился, озорничал – можно было подумать: пустейший мальчишка! Но тут же услыхал какое-нибудь невзначай брошенное слово – и сразу преобразился: он весь внимание, а глаза (красивые «бабушкины» глаза, как говорит Иван Константинович) светятся умом, мыслью.

– Книжку? – переспрашивает Леня. – А какую это книжку ты прочитала?

Я беспомощно озираюсь. Нет, об этом, о таком нельзя говорить на улице. А дома будут мешать. Даже не столько мешать, сколько перебивать настроение. Юзефа усадит нас в кухне за чисто выскобленный стол и станет угощать нашим любимым блюдом: картошкой, испеченной в мундире. К этому квашеная капуста и постное масло. Ну разве можно говорить о серьезном, когда наслаждаешься, перекатывая с ладони на ладонь горячие картофелины с кожицей, сморщенной, как покоробившиеся, приотставшие от стен обои в старой даче. А Юзефа, сияя, будет подкладывать нам еще и еще.

– Ешь, Леня! Ешь, дорогой! И ты, бродяга, ешь, – будет она приговаривать, любовно приглаживая рукой мои волосы. – Всю ночь не спала, читала… Люди в уборную за делом ходят, а она там книжки читает!

Сенечка тоже помешает нам с Леней разговаривать. Он будет увиваться около Лени, который ему, маленькому мальчуге, кажется хватом, образцом «мужчинской» доблести.

Нет, дома настоящего разговора у нас не получится.

– Пойдем, Леня, на камень, а? – предлагаю я.

И вот мы с Леней на камне. Это у нас главное прибежище во всех случаях жизни, веселых и печальных. Камень – это что-то вроде сверх-«Пингвина».

Огромный серый валун прочно, как брильянт в оправу, вделан в холмистый откос над железнодорожными рельсами. На камне с легкостью усаживается несколько человек, а счастливцы, кому повезет, устраиваются в естественной впадине – углубление посреди камня, – как в кресле!

Здесь, на камне над железнодорожными путями, можно говорить о самых заветных вещах – никто не подслушает. Говорить надо, понизив голос, – звуки тут гулки, громкий голос кажется чрезмерным.

Рельсовый путь делает в этом месте поворот, так что приближающиеся поезда слышны раньше, чем видны. Оторвавшийся от трубы паровозный дым клочьями растекается по окрестностям.

Дым бредет без дороги, спотыкаясь, словно оглушенный горем, цепляясь за кусты и деревья…

Я негромко рассказываю Лене об «Андрее Кожухове». Леня слушает хорошо, внимательно, взволнованно – он уже любит замечательных героев этой повести.

– Ты достанешь мне эту книгу, Шашура?

– Непременно!

– Надо всем дать. Пусть все прочитают.

Мы долго сидим на камне. Молчим. Далекие гудки напоминают о том, как огромен мир. И – как трудно понимать жизнь!

…Число читателей «летучей библиотеки» быстро увеличивается. Леня и его товарищи гимназисты, я и мои подруги по институту – все мы с жадностью читаем эти книжки, такие новые для нас, увлекательные, раскрывающие перед нашими глазами мир, до этих пор для нас неведомый.

Спустя день-два Лене приходит в голову замечательная мысль: собрать у себя вечерком своих товарищей по гимназии и моих подруг по институту, для того чтобы «поговорить об «Андрее Кожухове».

Скоро сказка сказывается: собрать людей, чтобы поговорить. А сколько времени ушло хотя бы на то, чтобы составить список: кого звать на этот разговор?

Шнир и Степа Разин – я им рассказала о нашей затее – отнеслись к этому очень серьезно и сочувственно. Но они – в два голоса! – предупреждали меня: такие дела надо делать с умом.

– Вы же людей не на танцы зовете! – несколько раз напоминал мне Шнир. – Для танцев годен всякий, у кого есть ноги… Но ведь вы зовете людей для разговора. Для серьезного разговора, не забудьте! И еще для разговора о запрещенной книге, – об этом тоже надо помнить. Это уже политический разговор…

– Тут на́балмошь, с бухты-барахты, нельзя! – вторит Шниру Степа Разин. – Обдумайте крепко, кого зовете!

– Одним словом, – заключил Шнир, – звать только верных людей: про которых вы знаете, что они не станут болтать чего не надо, и где не надо, и перед кем не надо.

Из моих подруг мы позвали Варю Забелину, Маню Фейгель с Катюшей Кандауровой и Люсю Сущевскую. Относительно Люси – звать ее или нет – мы с Леней немножко поспорили. Сама Люся, говорил Леня, конечно, не вызывает сомнений: она своя. Но мама ее, Виктория Ивановна!.. Она какая-то блаженненькая, всем доверяет, – она может проболтаться. Ведь она даже Мелю Норейко приняла за «шпионку из полиции», испугалась Мели до слез.

Что же будет, если к ней явится всамделишный полицейский чин и станет ее допрашивать: где ее дочь бывает, у кого, для чего? Виктория Ивановна может с перепугу ляпнуть: «Ах, Люсенька со знакомыми девочками и мальчиками книжки читает!»

– «А-а-а… – рычит Леня, зверски выпучив глаза. – Они книжки читают? А подать сюда Ляпкиных-Тяпкиных с их книжками!..»

– Глупости! – вступаюсь я за Люсю. – Да, мама ее наивная и доверчивая, как ребенок. Но откуда мы это знаем? Да от самой Люси знаем. Люся так относится к Виктории Ивановне, словно та ей не мать, а внучка. Ничего секретного она матери не говорит, чтобы мать не тревожилась, чтобы не проболталась… Нет, по-моему, Люсю обязательно надо позвать.