Джозеф Антон - Салман Рушди

В «Гардиан» появилась статья, рассказывающая о его поездке в Вашингтон, и в ней и Скотт Армстронг, и Кристофер Хитченс выразили сомнения в полезности Фрэнсис и Кармел для дела. «Вы серьезно подорвали позиции „Статьи 19“ в Соединенных Штатах, — заявила ему Фрэнсис по телефону голосом, исполненным праведного гнева. — Армстронг и Хитченс никогда бы так о нас не отозвались без вашего молчаливого одобрения». Он пытался ей втолковать, что даже не знал, что такая статья готовится, но она сказала: «Я уверена, что за всем этим стоите вы», и заявила, что из-за него фонд Макартура может существенно урезать финансирование «Статьи 19». Он глубоко вздохнул, написал письмо в «Гардиан» в защиту Фрэнсис и Кармел и конфиденциально поговорил по телефону с Риком Макартуром. Макартур довольно-таки резонно заметил, что его фонд покрывает половину бюджета Фрэнсис и политика фонда состоит в том, чтобы вести организации к способности «диверсифицировать свою финансовую базу», и это предполагает активную деятельность в Соединенных Штатах. Сама Фрэнсис, сказал он, виновата, что ей не удалось привлечь внимание к ведущей роли «Статьи 19» в «самом значимом для всего мира деле о нарушении прав человека». Их разговор с Риком продолжился, и в конце концов Макартур согласился пока не урезать финансирование.

Кладя трубку, он сам был очень рассержен. Он только что взял Фрэнсис с собой в Белый дом, он хвалил работу «Статьи 19» на всех последующих пресс-конференциях и теперь чувствовал себя несправедливо обвиненным. Факс, который чуть погодя пришел от Кармел Бедфорд — «Если мы не получим возможности исправить вред, причиненный этими эгоистами, имеет ли нам смысл продолжать?» — обострил ситуацию еще больше. Он послал Фрэнсис и Кармел факс, в котором написал, что он думает об их обвинениях и почему. О своем конфиденциальном разговоре с Риком Макартуром и его результате он не упомянул. Через несколько дней Кармел изменила тон и стала слать ему примирительные факсы, но Фрэнсис угрюмо молчала, как Ахилл в своем шатре. Последствия удара, который она нанесла своими обвинениями, не сглаживались.

Кармен Бальсельс, легендарный, всесильный испанский литературный агент, сказала Эндрю Уайли, позвонив ему из Барселоны, что великий Габриэль Гарсиа Маркес пишет «роман, основанный на биографии мистера Рушди». Роман, добавила она, будет «целиком написан этим всемирно известным автором». Он не знал, как реагировать. Должен ли он быть польщен? Но он не был польщен. Стать основой для чьего-то романа? Будь все наоборот, он не чувствовал бы себя вправе вклиниться между другим писателем и историей его жизни. Но его собственная биография, похоже, стала всеобщим достоянием, и если он попытается наложить на эту книгу запрет, можно представить себе заголовки. РУШДИ ЦЕНЗУРИРУЕТ МАРКЕСА. Но что имеется в виду под «романом, основанным на биографии»? Если Гарсиа Маркес пишет о латиноамериканском писателе, на которого ополчились фанатики-христиане, — что ж, удачи ему. Но если он вознамерился залезть ему в голову, это будет незаконным вторжением. Он попросил Эндрю выразить его озабоченность, и последовало долгое молчание Бальсельс, а потом от нее пришло сообщение, что книга Маркеса — не о мистере Рушди. Что тогда, удивился он, означает весь этот странный эпизод?

Габриэль Гарсиа Маркес не опубликовал затем ничего сколько-нибудь похожего на то, о чем говорила Кармен Бальсельс. Но эта история стала солью на ране, которую он сам же себе нанес. Гарсиа Маркес хотел — или не хотел — написать о нем то ли в художественном, то ли в документальном жанре, но сам-то он за весь год — нет, гораздо больше, чем за год — не написал ни строчки художественной прозы. Сочинительство всегда составляло сердцевину его жизни, но теперь периферия, нахлынув, затопила пространство, которое он неизменно оставлял свободным для работы. Он записал для телевидения вступление к фильму о Тахаре Джауте. Ему предложили ежемесячную колонку, которую синдикат «Нью-Йорк таймс» должен был распространять по всему миру, и он попросил Эндрю согласиться от его имени.

Близилось Рождество. Он был вымотан и, несмотря на все политические успехи года, переживал упадок духа. Он поговорил с Элизабет о будущем, о возможности завести ребенка, о том, как они могли бы жить, и почувствовал, что она не в состоянии представить себе безопасную жизнь без полицейской охраны. Он познакомился с ней посреди большой паутины, и паутина была единственной реальностью, которой она доверяла. Если когда-нибудь настанет день, когда охрану можно будет снять, не помешает ли ей страх жить с ним дальше? Это было облачко на их горизонте. Вырастет ли оно в тучу, заполняющую все небо?

Умерла Томасина Лоусон — ей было всего тридцать два. Кларисса проходила химиотерапию. И умер Фрэнк Заппа. Когда он прочел об этом, прошлое кинулось на него точно из засады, и он испытал сильные, неожиданные чувства. Во время одного из их с Клариссой первых свиданий они пошли на концерт его группы The Mothers of Invention в Ройял-Альберт-холл, и посреди вечера какой-то чернокожий парень под кайфом в блестящей пурпурной рубашке залез на сцену и потребовал, чтобы ему дали сыграть с группой. Заппа ни капельки не смутился. «Хорошо, сэр, — сказал он, — и какой вы предпочитаете инструмент?» Пурпурная Рубашка что-то промямлила про трубу, и Заппа крикнул: «Дайте ему трубу!» Пурпурная Рубашка принялась дудеть без всякой мелодии. Заппа немного послушал, потом произнес «в сторону», как в театре: «Гм-м. Интересно, каким аккомпанементом мы сопроводим эту игру на трубе. Идея! Могучий, величественный орган Альберт-холла!» После чего один из участников группы влез наверх, сел за пульт органа, включил все регистры и заиграл Louie Louie — а Пурпурная Рубашка нескладно и неслышно дудела себе внизу. Это было одно из их ранних счастливых воспоминаний — а теперь Заппы не было на свете, а Кларисса боролась за свою жизнь. (Но хоть работу она не потеряла. Он позвонил ее начальству в агентство «А. П. Уотт» и указал им на то, как нехорошо будет выглядеть, если они уволят женщину, борющуюся с раком и к тому же имеющую общего сына с Салманом Руди. Позвонили по его просьбе и Гиллон Эйткен и Лиз Колдер, и агентство уступило. Кларисса не знала, что он приложил к этому руку.) Он пригласил ее отпраздновать у них Рождество. Она приехала с Зафаром, улыбалась слабой улыбкой, выглядела затравленной, но, похоже, получила от праздника удовольствие.

Были письма, которые он сочинял и не отправлял, и были письма, которые люди писали ему. Сто писателей родом из мусульманских стран совместно выпустили книгу Pour Rushdie[189] — сборник эссе в защиту свободы слова, написанных на разных языках и переведенных на французский. Сто писателей, которые поняли многое, о чем он хотел сказать, которые произошли из мира, породившего его роман, которые, даже если им не нравилось то, что он написал, были, подобно Вольтеру, готовы защищать его право написать это. Благодаря ему пророческий жест стал открыт всем ветрам воображения, писали в предисловии составители книги, а затем кавалькадой шли голоса из арабского мира, громкие и тихие. Сирийский поэт Адонис: Истина — не меч / И не схватившая его рука. Мохаммад Аркун из Алжира: Я считаю, что «Шайтанские аяты» надо сделать доступными всем мусульманам, чтобы они на более современном уровне могли размышлять о когнитивном статусе откровения. Рабах Беламри из Алжира: Дело Рушди очень отчетливо показало всему миру, что ислам… продемонстрировал ныне свою неспособность без ущерба для себя подвергнуться какому бы то ни было серьезному исследованию. Фетхи Бенслама из Турции: В своей книге Салман Рушди раз и навсегда проделал весь путь, словно и правда хотел в одиночку побывать всеми теми многообразными авторами, что не могли существовать в истории его традиции. Зхор Бен Чамси из Марокко: Мы должны быть по-настоящему благодарны Рушди за то, что он вновь открыл перед мусульманами мир воображения. Алжирка Ассия Джебар: Этот писатель-принц… неизменно предстает не иначе как нагим и одиноким. Он — первый мужчина, которому выпало жить в условиях, в которых живет мусульманская женщина (и… он также первый мужчина, который сумел написать с точки зрения мусульманской женщины). Карим Гхассим из Ирана: Он наш ближний. Палестинец Эмиль Хабиби: Если нам не удастся уберечь Салмана Рушди — упаси Аллах! — вся мировая цивилизация покроет себя позором. Алжирец Мохаммед Харби: Непочтительность и удовольствие, которое есть освобождающее начало в культуре и искусстве, Рушди побуждает нас признать источниками плодотворного исследования нашего прошлого и настоящего. Сириец Джамиль Хатмаль: Я предпочитаю Салмана Рушди кровожадным тюрбанам. Соналла Ибрагим из Египта: Каждому, кто наделен совестью, следует в трудную минуту обращаться за поддержкой к этому великому писателю. Марокканско-французский писатель Салим Же: Салман Рушди — единственный сегодня по-настоящему свободный человек… Он — Адам библиотеки грядущего: провозвестник свободы. Элиас Кхури из Ливана: Мы обязаны сказать ему, что он олицетворяет наше одиночество и что его история — это наша история. Тунисец Абдельвахаб Меддеб: Рушди, Вы написали то, чего не написал никто… Вместо того чтобы осудить Вас во имя ислама, я поздравляю Вас. Франко-алжирец Сами Наир: Салмана Рушди необходимо читать.