Удивление перед жизнью. Воспоминания - Виктор Розов

В этот раз бессонница была именно второго рода. Мучился, ждал рассвета. Наконец-то начал просыпаться город.

Программа плотная: утром в Гарвардский университет, днем к Роберту Фросту, вечером американский балет. Но мне ни до чего. Господи, долететь бы до Москвы и помереть там, а то – на другом континенте, один, в гостинице…

Утром приходит наша сопровождающая от Госдепартамента, переводчица Кудрявцева. Лицо у меня, видимо, страдальческое, и Таня спрашивает:

– Господин Розов, что с вами?

– Ничего, Таня, сейчас встану.

– Нет, нет, лежите, я сейчас же вызову доктора. Нельзя шутить. – И она скрывается за дверью.

Доктора так доктора, тем более даром. У нас у каждого месячная лечебная страховка, выданная все тем же всесильным Госдепартаментом.

Появляются Фрида Анатольевна Лурье и Валентин Петрович Катаев. Выражают соболезнование, охают, предлагают помощь.

– Ничего, ничего, идите в Гарвардский, я сегодня полежу.

– Может, остаться с вами? – предлагает Фрида.

– Спасибо, милая Фрида Анатольевна, не надо, идите.

– Виктор Сергеевич, – говорит Фрида, – Таня останется с вами, мы будем выполнять программу без нее.

– Прекрасно. Счастливо вам!

Опять остаюсь один. Сердце стучит прямо в уши, бьет в ребра, в грудную клетку. Худо мне, очень худо, ох!

Через час Таня вводит в номер доктора. Как из книжки: черный котелок, черная визитка, белая манишка, черная «бабочка», в руке саквояж. Фу-ты ну-ты, классический доктор из романов Диккенса. Надо же так сохраниться за целое столетие!

Пододвигает стул к кровати, садится, берет мою руку, слушает пульс. Достает костяную трубочку-стетоскоп, прикладывает к груди, приникает к трубочке ухом. Внимателен, молчалив, точен. Осмотр продолжается долго, тщательно, минут двадцать. Двадцать минут тишины. Только мое дыхание.

– Слава Богу, у вас ничего нет, – говорит доктор абсолютно уверенно. – Мне сказали – плохо с сердцем. Я захватил шприц и все необходимое, но ваше недомогание нервного характера. Я вам выпишу лекарство.

Пишет.

– Доктор, а можно мне встать и идти в город?

– Обязательно. Вам лежать вредно… До свидания. Госпожа Кудрявцева сейчас принесет вам лекарство. Две-три пилюли в день.

Я благодарю доктора, сую ему в руки приготовленный сувенир – непременную матрешку. Лицо доктора слегка оживает, почти улыбается. Он ласково вертит игрушку в руках, со словами: «Это детям» – кладет ее в саквояж и, сопровождаемый той же Таней, исчезает за дверью.

И происходит чудо: у меня все прошло! Я перестал слышать свое сердце, голова сделалась свежей, ясной, тело почувствовало свою крепость и готовность хоть к подвигам. Доктор унес мою болезнь с собой в своем волшебном саквояже. Ай да доктор! Да, да, слова и вера лечат. Врач сказал – болезни нет, я абсолютно поверил, и болезнь исчезла. Действительно, это было что-то нервное.

Я встал, принял ванну, побрился и, когда вернулась Таня, был уже в полной боевой готовности. Таня принесла пузырек желтого аптечного цвета. Я отвинтил пробку, высыпал на ладонь какие-то пилюльки: с одного кончика красные, с другого – черные, очень красивенькие пилюльки, и с удовольствием проглотил штучку.

– Господин Розов, знаете, что о вас сказал доктор?

– Что?

– «У него болит тут», – Таня ткнула пальцем себе в голову.

Ай да доктор, как он точно поставил диагноз! Да, да, у меня болит тут. Что-то в мозгу неправильно работает, и организм, особенно сердечно-сосудистая система, начинает сбоить. Гаснет пожар в мозгу, и все приходит в норму. Функциональное, как говорят доктора; отголосок страха смерти, которой я в свое время заглянул в глаза во время инфаркта.

Я завинтил пробку и хотел сунуть пузырек в карман, но Таня остановила меня:

– Виктор Сергеевич, вы не могли бы дать мне несколько пилюль? Мне очень надо.

– Пожалуйста! – с радостью воскликнул я, протягивая Тане флакон.

Совсем сделалось хорошо: приятно, когда ты уже в компании. Таня отсчитала себе пилюльки, бережно завернула в бумажку, спрятала в сумочку, и мы пошли завтракать.

Кстати говоря, хотя у меня и была страховка, но я обязан был уплатить врачебной гильдии десять долларов за визит врача. Так полагается. Первый визит – платный, дальше все даром. Но дальше у меня ничего не было, и фактически страховка моя пропала зря. Но стоит ли об этом жалеть!

В Гарвардский университет я уже опоздал, зато как раз было время ехать к Фросту. Фрост был стар и болен, ему шел девяностый год, он лежал в одной из больниц Бостона.

Я, грешный, думал, что такой знаменитый поэт, национальная гордость Америки, лежит в какой-нибудь экстраклассной больнице для особ высшего пилотажа. Ничего подобного, он находился в обыкновенной частной больнице, где, по его словам, было и не очень дорого, и хорошо лечили, и милый медицинский персонал.

Когда мы с Таней подъехали к больнице, произошло нечто странное. На нашу машину кинулась толпа людей. Дверцы распахнулись, меня почти за шиворот выволокли на мостовую и стали поворачивать в разные стороны. Я сразу понял: мы попали в руки репортеров. Фрост был знаменит, и всякая новость, связанная с его именем, мгновенно делалась предметом внимания прессы. Этот бросок на нас – отблеск лучей славы Фроста. Да кроме того, мы были первыми посетителями, которых он принял после сложной операции.

Мне крутили голову в фас и профиль, подталкивали в спину, ложились передо мной на мостовую на спину, нацелив объектив куда-то в подбородок. Таня пыталась хоть как-то организовать порядок и оберечь меня. Не тут-то было! Со мной расправлялись, как будто я был неодушевленный предмет.

На наше счастье, к подъезду подкатила машина с Катаевым. Вся орава отшвырнула меня, как дочиста обглоданную кость, рванулась к вновь прибывшим. Таня бросилась туда же; и я, совершенно одинокий, никому не нужный, пришел в себя и с наслаждением наблюдал, как вампиры расправлялись с новой добычей.

Объединившись, мы двинулись к больничной двери. Репортеры – за нами. Им преградил путь больничный персонал. Началась суматоха. Кто-то ловко отъединил нас от преследователей, и мы очутились по ту сторону барьера, отделявшего вестибюль от больничного коридора. Репортеры расселись по лавкам и на полу в вестибюле – ждать нашего обратного хода. Волнение, вызванное всем этим происшествием, улеглось, и мы двинулись по коридорам и лестницам больницы. Теперь я волновался уже совсем по другому поводу.

Зачем, собственно, мы идем, что мы скажем Фросту, о чем его спросим? Не удовлетворяем ли мы свое пустое и тщеславное любопытство? Кроме того, разница в возрасте между мной и Фростом чересчур велика, а я всегда чувствую себя стеснительно с людьми не своего возраста, особенно с незнакомыми пожилыми. Очевидно, осталось от детского домашнего воспитания почтение к взрослым. А сверх того, мы все трое совсем недавно, правда, в другом городе, были у очень известного американского писателя Икс, и посещение его загородной виллы оставило крайне неприятное воспоминание. Не буду называть фамилии этого известного писателя, потому что не хочется писать о людях дурное, да и кроме того, мы сами, в конце концов, изъявили желание встретиться с ним, он нас принял, а мог бы и не принять. Когда я читаю в иных заметках путешественников о том, как он, этот путешественник, был в гостях у такого-то (называется имя и фамилия полностью), пил чай, ужинал или просто вел беседу, а теперь костит хозяина на все корки, мне прежде всего делается несимпатичен сам путешественник. Уж если тебе хочется описать подобный визит с какой-нибудь необходимой целью, то лучше всего заменить имя хозяина условным алгебраическим знаком Икс. Раньше в литературе это делалось довольно часто и не без надобности.