Записки морского офицера, в продолжение кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год - Владимир Броневский

Капитан наш был принят комендантом Гибралтара очень вежливо, однако ж под благовидным предлогом лоцманов не получили. Съестных припасов также мало могли достать, и то за высокую цену. В крепости, получающей хлеб свой из России, картофель и солонину из Америки, сарочинское пшено из Китая, уголья из Англии, воду и овощи из Африки, такая дороговизна неудивительна. 5 октября в 8 часов ночи в проливе показалась прекрасно освещенная плывущая улица. Это был наш флот. На адмиральском корабле сделан сигнал показать свои места, и когда, в свою очередь, мы зажгли Фальшфейер[90], нам приказано держаться соединенно, а ежели на якоре, то сняться с оного. Небо было пасмурно, ночь оттого была очень темна. Восточный ветер в проливе был довольно свеж, а у Гибралтара, где мы стояли, совсем тихо; вверху же ветер дул с разных сторон, так что когда мы снялись с якоря и шли на фордевинд, вдруг все паруса положило на мачты, фрегат, от прибоя волн не могши поворотить против ветра, принужден оборотиться по ветру и в сем движении так приблизился к берегу, что гром волн, разбиваемых на подводных каменьях, привел нас в трепет: бросить якорь на каменистом дне было бы бесполезно, и если б, к счастью, ветер вдруг не затишил, и мы в сие время не успели бы гребными судами отбуксироваться от берега, то неминуемо брошены были бы на берег. В продолжение четырех часов, имея то попутный, то противный, то сильный, то тихий ветер, как в очарованной черте вертясь на одной месте, наконец, вырвались мы из-под скалы, вышли в пролив, легли в дрейф, с большим трудом подняли шлюпки и, поставив все паруса, пустились догонять эскадру. На рассвете с оной соединились.

Сильный благополучный ветер доставлял нам неописанное удовольствие: расчисляя по настоящему ходу, каждый определял день и час, когда можем прийти в Ревель, ибо Кронштадтский рейд в сие время должен уже покрыться льдом. В то время, когда мы предавались радости и твердо уповали, что странствие наше скоро и благополучно кончится, когда уже мечтали находиться в отечестве, в то самое время должны были в полной мере испытать, сколь предположения наши бывают тщетны, должны были убедиться, что в море и самые точные математические расчеты становятся неверны.

На рассвете 7 октября все наши радости и надежды исчезли, и все вокруг нас переменилось. Восточный ветер стих, от севера неслись мрачные тучи, туман спустился до поверхности океана, тифоны и смерчи, предвестники бурных ветров, явились. Мы с ними сражались точно как с неприятелями, едва ядрами успевали разрывать один, подымались другие. К вечеру того же дня сильный шквал от севера принудил нас взять рифы и лавировать. В продолжение 27 суток противный ветер дул с равной жестокостью. Первые десять дней лавировали мы близ мыса Сан-Винцента, подходя и удаляясь от берега; ветер всегда заходил и сгонял нас ниже и ниже. Адмирал в надежде найти другой ветер и избавиться сильного противного течения, повел эскадру в открытый океан, и там, в 700 верстах от земли, тот же противный ветер дул с равной силой. Если иногда на несколько часов оный уменьшался, то ужасное волнение было гораздо для нас скучнее, а для кораблей вреднее, нежели самый крепкий ветер.

Корабли, в сражениях избитые во всех частях, находившиеся три и четыре года без починок на службе, при истощении запасов, при столь продолжительных крепких ветрах были вообще все неисправны, другие даже ветхи. «Мощный» сигналом уведомил, что у него повреждена бизань мачта; «Рафаил» – что имеет такое повреждение, которое в море исправить не может. Беспрестанно то на одном, то на другом корабле рвало паруса, беспрестанно то один, то другой переменял или стеньгу, или рей, словом, в продолжение четырех недель ужасной качки, едва ли пять-шесть дней возможно было на кухне разводить огонь, и потому, не имея горячей пищи, не имея, где обсушиться, так сказать, по горло в воде, голодны и холодны, люди наши, живучи на открытой палубе, начали болеть. Капитан и все офицеры, не имея свежей пищи, ни сна, ни покою, были более или менее нездоровы; словом, все утомились до крайности, теряли терпение и все были сердиты. Сие положение наше в сравнении с тем, что испытали в ночь на 27 октября, было ничто.

Заключенный в каюте, находящейся в подводной части фрегата (в кубрике), будучи в висячей моей постели зашнурован, несколько дней оставаясь без перевязки, раны мои, еще не закрывшиеся, расстроили здоровье, и воображению моему представлялись одни бедствия. Не имея возможности заняться должностью, которая избавила бы меня от печальных мечтаний, я каждый час посылал справляться, где мы находимся, и при слабом свете тусклого фонаря смотрел на разложенную предо мной карту. Скуку мою разделяли или, лучше, увеличивали лекарь и другой офицер, также незанятый должностью; они не могли сносить грозного зрелища бурного моря и в каждом колебании фрегата видели отверстый гроб. Крик работающих матросов, хлопанье парусов, скрип всех членов приводил их в отчаяние. Страх одного из них увеличился до того, что будто бы карта наша неверна, что на нашу беду какой-либо камень или остров возникает со дна моря, и мы в темную ночь на нем погибнем. Другой боялся кита и думал, что сие животное столь сильно, что может проломить и даже опрокинуть фрегат. Товарищи мои, будучи праздными и бесполезными свидетелями средств и усилий, употребляемых для выгодного направления фрегата, не понимая, что вокруг их делается, видя во всем беду, были ничто иное, как самые жалкие страдающие существа. Сомневаясь во всем, заботясь о том, что не подлежало их власти и знанию, они ежеминутно трепетали от страха умереть здоровыми. Зависимость их от воли тех, которые не имели досуга толковать им причину каждого движения, конечно, в сие время была для них весьма прискорбна.

25 октября северный ветер начал стихать, пасмурность прочищаться, волнение смягчилось. Наутро 26 октября показалось солнце, сделалось тихо, и подувший южный ветер обещал хорошую постоянную погоду. В полдень по обсервации находились мы в широте 39 градусах 27 минутах в расстоянии от мыса Финистера 154 версты. Попутный ветер постепенно свежел, и после полудня эскадра по настоящему пути, на всех парусах шла по 18 верст в час. Все предано было забвению, прошедшее казалось страшным сновидением, душа каждого возрадовалась, скука и неизвестность заменились надеждой и удовольствием. Как к достижению в свои порты время уже прошло, то дабы избежать встречи с английскими эскадрами, в Канале крейсирующими, главнокомандующий решился держать далее от берегов, обойти Англию по западную и северную сторону и остановиться зимовать в одном из норвежских портов.

В три часа пополудни ртуть в барометре необыкновенным образом понизилась. Южный ветер так усилился, что, идучи на фордевинд, корабли несли рифленые марсели. Ясность неба вдруг померкла, мрачные тучи сгустились и опустились к морю. Солнце, подобное раскаленному ядру, и черно-багровые по краям светлые облака предвещали шторм, и самый жестокий. В 4 часа адмирал сделал сигнал распространить линию, приуготовиться к бури и в ночь тщательно замечать движения его корабля. Солнце скоро исчезло, и в 5 часов дня наступила ночь непроницаемая. В 7 часов, когда развело большое волнение, вдруг юго-западный с жестоким шквалом перемог южный ветер, море от спорного волнения закипело, и белизна валов была единственным светом, освещавшим ужасную темноту. На всех кораблях изорвало паруса. Фрегат наш, идучи в бакштаг, так положило на бок, что нижние реи почти коснулись моря, и без парусов, в одни снасти помчался так, что лаг лопнул на 14 узлах; посему мы шли более 25 верст в час. Несмотря на темноту, вдруг увидели близ себя корабль; положили право руля, приблизились к другому, положили лево на борт и чуть не сошлись с адмиральским кораблем; на нем горело несколько фальшфейеров, видно было пламя, выходящее из жерл пушечных, но грома выстрелов слышно не было. Когда корабль сей опускался с высоты валов, то казался падающим прямо на нас – одно прикосновение, один миг, и оба на дне. Смятения нашего в сей момент описать невозможно. Наконец обогнав адмиральский корабль, мы вышли на свободу.