По воле судьбы - Маккалоу Колин

Он поджал губы, сделал пренебрежительный жест.

— Не понимаю, как вы могли? Как вы решились поверить каким-то мерзавцам? Чем я это заслужил? Когда вы голодали, разве я ел что-то лучшее? Когда вы мерзли, разве я спал в тепле? Когда вы падали духом, разве я высмеивал вас? Когда вы нуждались во мне, разве я не приходил к вам? Когда я давал вам слово, разве я его нарушал? Что я вам сделал? Что я вам сделал? — Он сжал кулаки. — Кто эти люди, кому вы поверили больше, чем мне? Какими лаврами увиты их головы? Какой героизм они проявили и в каких войнах? Как велики их заслуги? Они вели вас, они пеклись о вас лучше, чем я? Или они платили вам больше? Нет, но, оказывается, вы еще не получили вашей доли от триумфальных трофеев. Их также не получил пока ни один другой легион! Но разве я не оделял вас премиями из моего собственного кошелька! Разве я не удвоил вам жалованье! Задолжал ли я вам в этом смысле хотя бы денарий? Нет! Вы сами знаете, нет! А в гражданской войне на трофеи рассчитывать не приходится. Но разве я не обещал компенсировать вам их отсутствие? Что я вам сделал?

Он рассек воздух рукой.

— Ответ таков. Я ничего не сделал, чтобы спровоцировать ваш мятеж, даже если в римской армии были бы узаконены подобные проявления недовольства. Но нет, они не узаконены. И не будут! Мятеж — это государственная измена. Разве я самый скупой и самый жестокий главнокомандующий во всей истории Рима? Нет, но вы тем не менее плюнули мне в лицо. Я не отвечу вам плевком, не дождетесь. Я просто скажу вам: вы были моими ребятами, а теперь нет! Вы этого недостойны!

— Цезарь! — звонко выкрикнул Секстий Клоатий. Слезы катились по его красному обветренному лицу. — Цезарь! Не надо! — Он выступил из рядов, подбежал к возвышению. — Я согласен на роспуск, я согласен потерять деньги. Я согласен на казнь, если жребий падет на меня. Но я не вынесу, если не останусь твоим славным парнем!

И они вышли вперед, все остальные делегаты девятого. Плача, умоляя простить их, готовые умереть, только бы Цезарь вернул им свое расположение. Солдаты мятежного легиона рыдали. Искренне, от всего сердца.

«Какие они все-таки дети, — думал он, глядя на них. — Польстившиеся на красивые словеса, исторгнутые из грязных ртов. Одураченные шарлатанами. Дети, храбрые, жесткие, порой жестокие. Но не мужчины в настоящем понимании этого слова. Дети».

Он дал им поплакать.

— Ну хорошо. Я не распущу вас. Я не стану обвинять всех в измене. Но у меня есть условие. Мне нужны сто двадцать зачинщиков мятежа. Каждый десятый из них будет казнен. Остальных распустят и лишат гражданства.

Первые восемь десятков выданных целиком составляли центурию Карфулена, первую седьмой когорты. В число остальных вошли приятели Карфулена. И еще Клоатий с Апонием.

Никто из легионеров не знал, что жребии для выбора двенадцати смертников были заранее подтасованы. Сульпиций Руф провел предварительное расследование и выявил главных смутьянов. Одного из них не было среди тех, кого выдал девятый.

— Среди вас есть кто-нибудь невиновный? — спросил Цезарь.

— Да! — выкрикнули из задних рядов. — На меня указал центурион Марк Пусион. А виновен он сам, а не я!

— Выйди вперед, солдат, — велел Цезарь.

Тот вышел вперед.

— Пусион, займи его место.

Центурионы Карфулен, Пусион, Апиций и Скаптий вытащили жребий на смерть. Другие смертники оказались солдатами, действительно принимавшими активное участие в подстрекательстве к мятежу. Приговор был приведен в исполнение тут же. Каждой декурии, на которые разделили заложников, выдали по девять дубинок и приказали бить ими приговоренных, пока те не превратятся в кровавое месиво.

— Хорошо, — сказал Цезарь, когда все закончилось, понимая, что для него во всем этом ничего хорошего нет. Он теперь никогда не сможет сказать, что в его армии никогда не было смуты. — Руф, у тебя готов список проверенных центурионов?

— Да, Цезарь, готов.

— Тогда переформируй свой легион в соответствии с твоим списком. Ты потерял более двух десятков центурионов. Восполни потери.

— Но мы все же не потеряли девятый, — сказал Гай Фабий. — Я рад. — И вздохнул. — Какой ужас!

— Все затеял один человек, — печально заметил Требоний. — Если бы не Карфулен, ничего не произошло бы.

— Может, и так, — сурово сказал Цезарь, — но это произошло. Девятому нет прощения.

— Цезарь, они же не все виновны! — смущенно возразил Фабий.

— Нет, они просто дети. И все же почему все думают, что детей надо прощать? Они не животные, они — люди. Они должны жить своим умом. Я никогда не прощу девятый. Они поймут это, когда гражданская война закончится и я их распущу. Они не получат земли ни в Италии, ни в Италийской Галлии, только в колонии возле Нарбона.

Кивком головы он отпустил офицеров. Фабий и Требоний шли к себе вместе и поначалу молчали. Наконец Фабий не выдержал.

— Требоний, это мои досужие домыслы или Цезарь и впрямь меняется?

— Становится жестче, ты хочешь сказать?

— Я не уверен, что это точное слово. Может быть… он все сильнее сознает свою исключительность. Это возможно?

— Определенно.

— Но… почему?

— Таков ход событий, — ответил Требоний. — Более слабого человека они бы загнали в тупик. Но ему всегда помогало то, что он никогда в себе не сомневался. Однако мятеж девятого в нем что-то сломал. Он не думал, что такое может случиться. Во многих отношениях, я полагаю, это еще худший Рубикон для него, чем какая-то там речушка.

— Но он все еще верит в себя.

— Он и умирая будет верить в себя, — сказал Гай Требоний. — Просто сегодня поблекло его представление о себе. В идеальном образе появился изъян. А Цезарь изъянов не терпит.

— Он все чаще спрашивает, почему все не верят, что он победит, — хмуро сказал Фабий.

— Потому что его сердит глупость людей. Вообрази, Фабий, каково это — знать, что тебе нет равных! А Цезарь знает. Он может все! Он много раз доказывал это. И хочет, чтобы ему воздавали по заслугам. Но все идет не так. Его не признают, ему ставят барьеры. Подумай сам, ему уже пятьдесят, а он все еще бьется за то, что давно должен бы получить. Тут станешь легкоранимым.

В начале ноября восемь легионов, расположенных в Плаценции, выступили в Брундизий. Им предстояло покрыть сто пятьдесят миль за два месяца. Дойдя до Адриатического побережья, они должны были идти вдоль берега, не пересекая Апеннин, чтобы не приближаться к Риму. Скорость марша была установлена двадцать миль в день, и это означало, что каждый второй или третий день оставался для отдыха. Для легионов Цезаря — просто прогулка, а не марш, особенно в это цветущее осеннее время года.

От Аримина, который приветствовал его с тем же энтузиазмом, что и около года назад, Цезарь, оставив армию, повернул к Риму. Фламиниева дорога текла вверх-вниз по прелестным холмам сквозь небольшие укрепленные городки на их вершинах. Склоны холмов покрывали то пастбища, густо поросшие уже начинающей желтеть травой, то обширные заросли пихт, лиственниц, сосен, достаточные для строительных нужд на много веков при разумном расходе. Италийцы бережливы, они большие ценители ландшафтных красот, это у них в природе. Путешествие было целительным, вливало новые силы. Цезарь против обыкновения ехал неспешно, останавливаясь во всех поселениях, здороваясь с местными жителями, расспрашивая, все ли делает для них Рим, и обещая исправить промашки. Он разговаривал с дуумвирами самых маленьких городков так, словно те по значению было равны Сенату Рима. Это ведь и впрямь так, считал он. Рим зависит от них. Он развивается и растет, высасывая из своих младших братьев все соки. Кукушонок в италийском гнезде. Благодаря большому количеству городов Рим имел влияние, а его политики способствовали этому влиянию. И Рим благодаря этому затмевал все.

Это суждение подтвердилось, когда, приближаясь к городу с севера, Цезарь увидел вдали семь римских холмов с каскадами крыш, покрытых оранжевой черепицей, с бликами солнца на позолоченных фронтонах храмов, с высокими кипарисами и зонтичными соснами, с четкими дугами арочных акведуков, сильным течением синих вод Тибра и буйной зеленью Марсова и Ватиканского полей по обоим его берегам. Прежнее, апрельское, посещение было сущим кошмаром. Тогда он ничего этого не замечал.