Тени сна (сборник) - Виталий Забирко

Осмотр одежды, разбросанной на полу в коридоре, произвел тягостное впечатление. В таком замызганном виде ее не принял бы и старьевщик. Рубашку, конечно, можно было попытаться отстирать, а вот костюм и плащ, похоже, пропали безвозвратно. Развесив одежду на лоджии для просушки — потом решу, что делать, — я напялил на себя свитер, старенькие джинсы и поплелся на кухню.

Открыв холодильник, я застыл в ступоре. Холодильник был девственно пуст. Исчезли не только деликатесы татьяниного сухого пайка, но даже постное масло и кошачья колбаса.

«Бедная Шипуша, — подумал я, — чем же тебя теперь кормить?»

И тут страшное предчувствие закралось в душу. Соскучившись одна в пустой квартире, кошка постоянно терлась у моих ног, а ночью забиралась ко мне в постель. Запоздало пришло понимание, что этой ночью я спал один и с утра ее не видел.

— Шипуша! — с замиранием сердца позвал я, но обычного в таком случае взмуркивания, переводимого мною как «Чего надо?», не услышал.

Первым делом я заглянул за холодильник, а затем полчаса тщательнейшим образом обследовал всю квартиру, в то же время сердцем понимая тщетность своих усилий. Шипуши нигде не было. Неожиданно я вспомнил, как вчера ночью, возвращаясь домой, наступил во дворе на кошку. Тогда я еще удивился — что это за кошка, которая в темноте ни черта не видит? Теперь я понял, кто это был…

Выбежав во двор, я битый час обшаривал все кусты, зовя свою любимицу. Но так и не нашел.

В угнетенном состоянии я вернулся домой. Уже давно заметил, что если случается какая-либо неприятность, то она никогда не бывает в единственном числе. Сломался будильник — значит, через день-два выйдет из строя телевизор или магнитофон. Метко отмечено житейской мудростью: беда идет и за собой беденка ведет. Вчера утром ушел и не вернулся любимый мною человек. А вечером пропало дорогое сердцу существо…

Бесцельно послонявшись по квартире, я зашел на кухню и поставил на плиту чайник. Как ни крути, а жизнь продолжалась. Хотя как ее проживать, я не знал. И не потому, что в доме не было ни крошки, а в кармане — ни копейки. Как вообще жить в этом мире?

Я сел на табурет и ногами зацепил за что-то под столом. Нагнулся и увидел сетку с остатками сморщенной картошки. Странно, но увиденное не добавило мне и толики оптимизма жизни. Только почему-то подумалось, что положи я картошку в холодильник, она бы исчезла вместе с деликатесами.

Подсчитав количество картофелин и прикинув, когда нам могут выдать уже три месяца не выплачиваемую зарплату, я взял две картофелины и очистил их с филигранной скрупулезностью, достойной мастера резьбы по мамонтовой кости. Сварил, как учила Татьяна, съел, а затем выпил и юшку. Видел бы меня сейчас кто из бывших друзей, еще пять лет назад восторгавшихся моим хлебосольством. Теперь друзей у меня не осталось. Многие из них влачат такое же нищее существование, и мы, по интеллигентской своей натуре, стыдимся друг друга. А некоторые… Я вспомнил встречу с Устиновым, и меня передернуло. Мечта каждого пишущего — быть независимым от быта и заниматься исключительно литературой. Где-то там, на «диком» Западе, такого можно добиться. А у нас, когда гонорара не хватит даже на веревку с мылом, чтобы повеситься, остается надеяться только на меценатов. Но они не спешат помогать. Самому же просить — спасибо, позавчера попробовал. Навек зарекся…

Я взял в руки тоненькую стопочку исписанных листков и попытался привести в порядок то, что написал и что появилось за два дня в голове, но ничего не получилось. Работа не шла. Как ни пытался заглушить в себе тревогу о судьбе Татьяны в этом странном Центре по делам беженцев, мне это не удавалось. Не верил я Елене, что с ее матерью все в порядке. Насмотрелся американских фильмов, где в подобных клиниках абсолютно здоровых людей разрезают на запчасти. Нет, конечно, это тоже казалось мне чушью, но в одном я был уверен точно: не могла Татьяна просто так уйти — обязательно бы позвонила.

Я швырнул листки на стол и встал. Пока лично не удостоверюсь, что с Татьяной все нормально, не успокоюсь. Что там я себе говорил с час назад о смысле жизни в этом поганом мире? Вот смысл и появился.

Другое дело, когда все выясню…

Под утро ударили заморозки. Они в мгновение ока высушили асфальт, лишь кое-где оставив сырые проплешины. Впервые за последнюю неделю небо очистилось, и солнце заливало улицы холодным, по-осеннему мертвенным светом, что особо подчеркивал вид голых деревьев, необычно рано и не по своей воле сбросивших листву.

Я сидел на лавочке в небольшом скверике напротив высотного здания Центра по делам беженцев и ломал голову, как туда проникнуть. Парадный вход исключался. Мне и так неимоверно повезло, что вырвался оттуда ночью, а теперь же, да еще с больными руками, нагло идти напролом было равносильно самоубийству. Впрочем, насчет убийства я, пожалуй, преувеличил. Как не обесценилась сейчас жизнь в республиках одиозного СНГ, вряд ли кто на мою личную специально и целенаправленно покусился бы. Скорее всего, в Центре у меня просто отобрали бы карточку, а самого вышибли пинком в зад.

В очередной раз я достал из кармана карточку и стал ее рассматривать. Но теперь я изучал не надписи, а ее фактуру. Карточка была плотной, не сгибалась, и тяжелее, чем положено пластику. Похоже, в нее был впрессован металл. Значит, моя догадка верна — это магнитный ключ от дверей, и именно поэтому карточку хотели отобрать. Никогда до этого я не держал в руках магнитный ключ, но в своем предположении был уверен на все сто.

Я опустил карточку в карман и снова стал наблюдать за зданием Центра. Теперь у меня появилась более конкретная цель — определить, где находится «черный» вход. Не могло его не быть у столь солидного заведения. Конечно, проще всего было обойти здание и посмотреть, но, хотя все окна Центра были зашторены белыми портьерами, я не мог поручиться, что оттуда не заметят любопытствующего прохожего.

Высока все-таки суггестия достоверности американских фильмов — даже на мое сознание, вроде бы трезво мыслящего человека, склонного к глубокому самоанализу, она накладывала органически совместимую кальку псевдореальности, трудно поддающуюся идентификации, а потому, помимо моей воли, смещающую восприятие действительности. Иначе, почему мне подумалось, что из окон Центра кто-то обязательно должен наблюдать за любопытствующими прохожими? В голливудских фильмах ужасов, кишащих параноиками, такое в порядке вещей, и, мало того, в это верится.

У нас же эти самые прохожие шли по тротуару мимо Центра по делам беженцев, большинство из них тащило за собой, или толкало впереди себя коляски, груженные ящиками, объемистыми сумками, тяжеленными мешками, и высотное здание их абсолютно не интересовало. Зато свой «колясочный бизнес»: купи здесь, продай там — они считали вершиной демократических свобод и ногами бы затоптали любого, кто попытался бы их в этом переубедить. Точно также они поступили бы в семидесятых годах с тем, кто попытался бы спрогнозировать, как через двадцать лет они будут заниматься подобным бизнесом, иметь с него миллионы в месяц, но этих денег, возможно, не будет хватать и на хлеб. Примеров такого поведения толпы, ведомой высокопоставленными поводырями, в истории пруд пруди. Это, скорее, правило, поскольку, как ни крути, человек — животное, в огромной степени склонное к общественному поведению. Не напрасно в христианской религии есть слово «паства», почти дословно переводимое как «послушное, управляемое стадо». Из того же лексикона и «агнцы божьи». Что же касается политических поводырей, так резко переменивших курс в восьмидесятых годах, то мне в свое время казалось, что в Ленгли таки удалось получить положительные результаты от нашумевшей некогда программы по модификации общественного поведения, которые затем были успешно опробованы на руководителях бывшего СССР. Впрочем, несколько позже, уяснив для себя интеллектуальный уровень наших политических поводырей, я понял, насколько глубоко заблуждался.