Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

— Сейчас обратно запихнём, — обнадёживающе-спокойно пообещала моющая руки Ингрид — «инструменты» были уже разложены.

— А если не полезут?! — взвизгнул Олег.

— Да куда они денутся, убери руки, — передвинулась к нему Ингрид. — Оппа, держите его как следует…

Вид у раны был почти смешной — впалый мальчишеский живот, а на нём слева (разреза не видно) лежит сине-багровый клубок чёрт-те-чего. Ещё более странным было то, что, когда Ингрид ловко убрала внутренности, остался синеватый рубец и кровавые подтёки на боках.

— Он же сдохнет, — заметила Ленка Власенкова бестактно.

— Ага, но не от этого, — Ингрид уже начала шить, и Фирс отключился. — Всё, мальчишки у нас — инвалидная команда. Приехали.

Насчёт инвалидной команды Ингрид была права на все сто. Я-то ещё был не из самых плохих. Саня со Щусём ходить не могли вообще (и поправляться на нашей диете будут медленно, что и говорить!), а Фирсу вставать было нежелательно. Танюшка боялась, что у меня загноится бок, но у меня, слава богу, всегда был хороший иммунитет, а в этом мире раны и вообще заживали быстрей обычного.

Негры нас потеряли, но не потеряли сменяющие друг друга холод и снег, а так же прочно сопутствующее им недоедание. Арнис сильно поморозился во время рыбалки. Злые, как собаки, ходили все, но — странно! — друг с другом почти не цеплялись, а если и цеплялись, то сразу остывали.

В конце концов, что у нас, кроме нас самих, ещё оставалось в этом мире?

Много потом ещё было всего. Но та зима для меня навсегда осталась чередой пронизанных холодом дней и ночей, склеенных болью, сделавшейся привычной. В то, что боль может исчезнуть, я уже не верил и не помнил, как это — когда её нет.

Подростку кажется, что его сегодняшние ощущения — хорошие или плохие — они останутся всегда. На всю жизнь. Всегда будут боль, холод, снег, голод, серые дни, серые от всего этого лица твоих друзей, недосыпание — вновь от холода и боли…

А ведь при этом надо было жить. Двигаться. Руководить людьми. И хотя бы делать вид, что у тебя всё в порядке, что тебе не больно.

Мне снились дурацкие, дикие, мерзкие сны. То я выплёвываю все зубы, и мне не больно, только удивительно, что их — зубов — очень много… То Саня дрочит Щусю, у которого почему-то вместо спермы из члена каким-то образом лезут внутренности… Я блуждал нагишом по каким-то ледяным коридорам, преследуемый невнятными формами, которые шипящими голосами издевались надо мной, и я удивлялся, откуда они знают русский язык… В этих коридорах я терял Танюшку, а потом находил её — за прозрачным, но непробиваемым стеклом, где какие-то кошмарные существа делали с ней вещи, о которых я днём старался не вспоминать… или я сам попадал в то же прозрачное пространство, и почти то же самое делали со мной… Я дуэтом вместе с Шевчуком пел его «Террориста» перед полным залом кошмарнейших монстров-вампиров, причём если Шевчуку ничего не грозило (он ведь знаменитость!), то меня в случае неудачи должны были выпить, и я даже видел, как в фойе раскладывают какие-то шприцы-пипетки вроде тех, которыми марсиане обескровливали людей в уэллсовской «Войне миров»…

Никогда ещё не снилась мне такая бредь. А самое главное — во всех этих снах я был беспомощной, слабой жертвой, несчастным испуганным пацаном, и это унижало и терзало едва ли не хуже боли. Боль я вытерпел бы и более сильную. А от этих снов по утрам всё казалось мерзким и диким, как картина Шагала.

И ещё.

Мне было больно.

Я так давноНе ходил по земле босиком,Не любил,Не страдал,Не плакал.Я деловой —И ты не мечтай о другом!Поставлена картаНа кон!Судьба, судьба!Что сделала ты со мной?Допекла, как нечистая сила…Когда-нибудьС повинной приду головойВо имяОтца и сына!На воле — день, день…На воле — ночь, ночь…И так хочется мне заглянуть в твои глаза…На воле — дождь, дождь…На воле — ветер в лицо…И так много нужно мне тебе сказать…А может, снова всё начать?Я не спросилРазрешенья у светлой воды,У реки,У берёз,У оврага…За что же тыВыручаешь меня из беды,Хмельная, дурная брага?Я так давноНе ходил по траве босиком,Не шатался по росам рано…В твоих глазахЯ, конечно, кажусь чудаком…Наверно, другим — не стану…

Я проснулся под клапаном спальника. Танюшка плотно обнимала меня, дышала в шею, и от этого становилось теплее.

А ещё — не болел бок.

Я прислушался к себе. Да, бок не болел. Я уже с трудом отделял боль ожога от боли в рёбрах, и сейчас осторожно вдохнул.

Боль не вернулась.

Я даже не очень обрадовался. А, может, наоборот — обрадовался очень сильно, потому что ощутил невероятную усталость, словно и не проснулся только что. Я устроился удобней (Танюшка тихо вздохнула и притиснулась ближе) и… уснул.

Проснулся вновь я часа через два. Танюшка, устроившись в ложбинке моего плеча, рассматривала меня и с улыбкой спросила:

— Не болит?

— Не болит, — кивнул я. — Я даже опять уснул, представляешь? И рёбра не болят, и… хвост.

— Хвост? — она хихикнула и поцеловала меня, но тут же вновь посерьёзнела. — Я всегда знала, что ты настоящий герой.

— Ага. Виталий Баневур, — согласился я, — недожжённый в топке…

Но меня тут же тряхнуло от воспоминания, а желание продолжать разговор — пропало. Я лежал и слушал, как где-то рядом разговаривают Басс с Андрюшкой Соколовым — тот как раз спрашивал:

— А где это такое — Форш?

— А зачем тебе Форш? — уточнил Басс лениво.

— Да это вон в кино про мушкетёров Боярский — то есть, д'Артаньян — говорит, что они едут в Форш, печень лечить. Это же тут, во Франции… Где это — Форш?

— Да не знаю я…

— Это не Форш, а Форж, — Танюшка откинула клапан. — Форж-лез-О, он отсюда очень далеко на север, за Парижем, даже почти на побережье Ла-Манша… Доброе утро.

Я выбрался из спальника и, стоя на нём, потянулся, потом — коснулся пальцами носков. Все присутствующие внимательно за мной наблюдали, потом Олег Крыгин сказал:

— Хана. Он пришёл в себя.

— Командир выздоровел!!! — заорала, вскакивая, Наташка. Поднялся общий радостный шум, в который врезался Саня (я даже не ожидал от него вообще какой-нибудь реакции):

— Когда ж я-то поднимусь?..

Его перебитые со смещением ноги срастались плохо, да ещё выходили мелкие осколки кости, вызывая нестерпимый зуд — он не мог спать и мучился. У Щуся бедро приходило в порядок куда быстрей. А у моего тёзки с животом вообще всё обошлось сразу и без проблем, хотя он сам удивлялся. Зато у Арниса с обеих обмороженных кистей лоскутьями сходила кожа, он стал ещё более молчаливым, но при этом очень (и неоправданно) раздражительным. (Кстати — пока я валялся с болями, совершенно незаметно проскользнул мимо нас новый, 89-й, год, и его даже никто не отметил, разве что вяло порассуждали о том, каким этот год будет там — и всё.) Но об этих проблемах я сейчас, если честно, думал мало — сидел на спальнике и затягивал ремни лохматых унтов, с наслаждением думая: а ведь ничего не болит, не тянет, не ноет — чёрт побери, вот оно, моё обычное состояние! Я неожиданно подумал ещё: а вот и положительная сторона всего происходящего. Я умру в любом случае не от старости, да и вообще — так и не узнав всех тех неприятностей, на которые жалуются взрослые: гастриты, миокарды, колиты, диабеты и прочее. Проще говоря, умру здоровеньким.