Варрава - Т. Гедберг

— Чтобы смыть мои грехи, на это не хватило бы вод всей Адрии. О, Помпония, разве не знаешь ты, что смерть Октавии, Сенеки и многих, многих других — все это было дело моих рук?

— Я знаю, бедная моя Поппея, что тяжелы твои грехи, — сказала Помпония. — Но ты, ведь, знакома со священными книгами иудеев и, разумеется, читала о преступном царе; в своем раскаянии взывавшем к Богу: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои», И неужели же не говорили тебе никогда твои наставники иудеи о данном нам Богом через пророка обете: «Если будут грехи ваши, как багряница, то сделаются белыми, как снег; если будут красны, как пурпур, сделаются, как белая волна».

— Да, слова эти я слышала; учили меня также и тому, что богов нет, а есть только один Бог…

— И так молись же ты Ему, Поппея, — промолвила Помпония, — скорее покайся Ему; милости Его нет границ, Он простит тебя.

— Я не умею молиться, — пролепетали с трудом уста умиравшей; — помолись ты за меня, я не в силах…

И все слабее становилось дыхание больной, все тяжелее вздымалась ее грудь, все смутнее делался взор ее прекрасных глаз, и скоро Поппеи не стало; Помпония, закрыв ей глаза и набожно сотворив молитву над усопшей, удалилась тихо.

Смерть Поппеи представила Нерону новый случай блеснуть перед публикой своим ораторским талантом, и в день похорон. Поппеи — останки которой, в силу ею самой выраженного желания, были не сожжены, согласно римскому погребальному обычаю, а преданы земле по обычаю иудеев — он взошел на ростру и произнес всенародно, со всеми обычными приемами записных ораторов, похвальное слово в память покойной, в котором, не касаясь, конечно, настоящей причины смерти жены, весьма красноречиво говорил о своем безутешном горе и с должным пафосом восхвалил как удивительную красоту усопшей, так и ее великие заслуги перед отечеством. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы Нерон отнесся совершенно равнодушно к смерти Поппеи, может быть, единственной женщине, которую он любил довольно долго и с непритворною искренностью. Напротив, есть основание полагать, что смерть жены должна была произвести на него весьма сильное впечатление по многим причинам; но только впечатление это не имело, к сожалению, на его характер никакого смягчающего влияния, а скорее произвело на него действие укушения бешеного животного, и цезарь в своем горе, метаясь и туда, и сюда, бросаясь на всех и на все и нигде не находя утоления своей печали, ознаменовал свою семейную утрату рядом новых грозных дел. Наступила новая эпоха казней. Читая историю Рима за этот период, так и кажется, словно нас давит и душит какой-то страшный, кровавый и безобразный кошмар. Вся XVI книга летописи Тацита являет собою с начала и до конца одну беспрерывную кровавую трагедию, сплошной ряд убийств. Нероном, казалось, овладело желание стереть с лица земли самую добродетель в лице немногих, оставшихся в Риме, выразителей ее. Среди этой новой группы жертв, приговоренных цезарем, благодаря его гневу, раздражению и недовольству самим собою, к насильственной смерти на дому или к публичной казни, нельзя не отметить сенатора, стоика Тразею Пета, мужа редкой в ту эпоху гражданской доблести, соединявшего твердость убеждений с замечательным благородством характера, неподкупною честностью и удивительною прямотою, а также Борея Сорана, занимавшего некогда высшие должности в римской администрации, человека безусловно благонамеренного и честного и заслужившего, как по своим строгим правилам, так и по образу действий не менее Тразеи, уважение всех честных людей.

Конечно, не могло быть недостатка в поводах к обвинению такого человека, каким был Тразея, в ту эпоху всеобщего растления нравов и при том фазисе нравственного вырождения, в какой не со вчерашнего дня вступил Нерон. Во-первых, Тразея не был в числе тех сенаторов, которые так усердно постарались подыскать оправдание Нерону матереубийце; во-вторых, он не раз позволял себе высказывать очень красноречиво явный протест в виду тех или других жестоких постановлений цезаря; в-третьих, он не считал совместным со своим достоинством бегать за цезарем, подобно другим своим коллегам, с одной сцены на другую, восторгаясь божественным голосом и артистическим талантом несравненного актера; наконец, когда сенат, по случаю кончины Поппеи, очень торжественно присуждал покойной божеские почести, Тразея и тут не сумел сдержать в границах рабской почтительности своего негодования и вышел вон из курии, бросив этим безмолвный укор в лицо всему раболепному собранию. Не касаясь этим последним протестом лично самого цезаря, Тразея, тем не менее, затронул им одну из самых больных сторон императора, и участь его решена была бесповоротно. В виду такой немилости у цезаря, на бедного Тразею, — как лучшее доказательство того политического разврата, до какого дошел римский народ, — со всех сторон посыпались различные обвинения, одно другого чудовищнее. Призванный к ответу в заседание сената, на которое, однако ж, он не явился, Тразея был признан своими коллегами, из холопской угодливости перед императором, виновным в тех и других мнимых государственных преступлениях и одним приговором совместно с Сораном и дочерью этого последнего, Сервилиею, осужден на смерть.

Чистую и беспорочную жизнь Тразея заключил, встретив смерть безбоязненно и бодро. В ожидании сенатского решения в доме его собрались его друзья. То был не особенно многочисленный, но избранный кружок людей, тесно связанных между собою, несмотря на различие воззрений, взаимным уважением. Стоики сходились здесь с циниками, государственные люди с простыми гражданами. Не взирая на беду, готовую каждую минуту обрушиться на его голову. Тразея — и в этот день невозмутимо спокойный, как всегда — мирно беседовал, в ожидании решения своей участи, с Дмитрием Циником о природе души и о разлучении ее с телом, когда Домиций Цецилиан, один из того же кружка друзей, возвратился из сената и сообщил о последовавшем решении. Первым делом Тразеи, при этой вести, было старание остановить слезы к рыдания друзей и внушить им более твердости. Между тем, посланный от сената квестор принес официальное извещение о смертном приговоре, после чего Тразея, ни на минуту не теряя мужественного самообладания, распорядился спокойно обычными в таких случаях приготовлениями к смерти. В предсмертную же минуту, когда кровь текла ручьями из сто открытых вен, Тразея велел позвать к себе квестора и, брызгая перед ним кровью, слабеющим голосом проговорил, смотря на присутствовавшего при его кончине Димитрия Циника, что делает возлияние Юпитеру Избавителю, — и с этими словами скончался.

С лишком два года продолжалась эта безумная и кровавая вакханалия, губившая старое поколение, и заодно с этим увлекавшая и новое в разврат; и сам Нерон, казалось, перешел уже последнюю границу разумного. В неравной борьбе с ничем необузданною волею цезаря один за другим гибли без славы лучшие нравственные авторитеты века. Новых, которые могли бы заступить их место, не было пока и не предвиделось; римская молодежь, увлеченная в общую оргию, не хотела ничего другого знать, и безграничный простор, казалось, был открыт разгару и произволу самых буйных и низких страстей.

Такова была эпоха того террора, что переживал в это время Рим; и уйти от которого можно было не иначе, как путем совершенной безвестности. Всякого рода таланты, всякие заслуги, богатство, знатность рода — все это возбуждало в Нероне подозрительность и навлекало на себя его беспощадный гнев. О какой-либо возможности оправдания себя в виду даже заведомо ложных обвинений не могло быть и речи: лишенное своего значения и смысла оправдание никому более и в голову не приходило. Право на жизнь стало редким исключением, а вместе с этим люди мысли начинали постепенно все более и более придавать цены самоубийству — как единственному исходу из положения, с каждым днем становившегося тяжелее и невыносимее. «А самое главное не следует забывать — говорит Сенека, — что возможность самоубийства всегда в наших руках. А не лучшее ли это предохранительное средство от тирании? Взгляни вон на тот крутой обрыв — это путь к свободе. Видишь вон то море, тот колодезь, тот быстрый ручей? — на глубине их ждут избавление и свобода. Посмотри вон на то суковатое оголенное дерево — с его ветвей тебя манит к себе свобода». Читая страницы кровавой летописи того времени и рисуя себе нравственное состояние того общества, невольно вспоминаешь одно описание Паскаля: «Представьте себе — говорит он — толпу закованных в цепи и осужденных на смерть людей, из которых каждый день некоторым перерезывают горло на глазах всех остальных, которые, в тупом отчаянии, видя в их участи свою собственную, молча и безнадежно переглядываются друг с другом».

Глава XIX