Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

Василий Николаевич так и засиял, так и заёрзал на стуле.

— Да раздевайтесь же, договориться надо, где это и куда ехать, — сказал он.

— Спасибо, а ехать недалече, за реку. Я ведь колхозный смолокур, с детства в тайге пропадаю. Так уж приезжайте, два-три ложка прогоним и с охотой будем…

— Где же мы вас найдём?

— Сам найдусь, не беспокойтесь. Пашка, внучек, вас дождётся и отсюда на Кудряшке к седловине подвезёт. Он, шельма, насчёт коз во как разбирается, моё почтенье! Весь в меня, негодник, будет, — и его толстые добродушные губы под усами растянулись в улыбке. — В зыбке ещё был, только на ноги становился, и что бы вы думали? Бывало, ружьё в руки возьму, так он весь задрожит, ручонками вцепится в меня, хоть бери его с собой на охоту. А способный какой! Малость подрос — ружьё себе смастерил из трубки, порохом начинил его, камешков наложил… Вот уж и грешно смеяться, да не утерпишь. Бабка бельё в это время стирала. Он подобрался к ней, подпалил порох да как чесанул её, она, голубушка, и полетела в корыто, чуть не захлебнулась с перепугу… Так что не беспокойтесь, он насчёт охоты разбирается… Где умишком не дотянет, хитростью возьмёт…

— По случаю нашего знакомства, думаю, не откажетесь от рюмки водки. Пьёте? — спросил я старика.

Тот смешно прищёлкнул языком и, разглаживая влажную от мороза бороду, откровенно взглянул на меня.

— Случается грех… Не то, чтобы часто, а приманывает. Пора бы бросить, да силён в ней бес, ой, как силён!

Старик выпил, вытер губы, а бутерброд есть не стал, переломил его пополам и всунул в рукавицу.

Василий Николаевич вышел вместе со стариком.

Я стал переодеваться. Слышу, приоткрылась дверь, и в комнату просунулась взлохмаченная голова с птичьим носом, густо окроплённым мелкими веснушками. Парнишка боком просунулся в дверь, снял с себя козью доху, бросил её у входа. Это был Пашка — в ватной паре с чужого плеча и больших унтах, вероятно, дедушкиных обносках. Из этого костюма, напоминающего водолазный скафандр, торчала на тоненькой шее большая вёрткая голова. Серые ястребиные глаза мгновенно пробежали по всем предметам комнаты, но во взгляде не мелькнуло ни тени удивления или любопытства.

— Здравствуйте! — сказал он застенчиво. — У вас тепло… Вы не торопитесь. Пока дедушка добежит до лога, мы лучше тут подождём, в тайге враз продует.

— Куда же он побежал?

— Мы-то поедем прямиком до седловины, а он по Ясненскому логу пугнёт на нас коз.

— Пешком и побежал?

Пашка улыбнулся, широко растягивая рот.

— Он у нас чудной, дед, сроду такой! До зимовья двенадцать километров, а за тридцать лет, что живёт в тайге, он на лошади ни разу туда не ездил. Когда Кудряшка была молодой, следом за ней бегал. А теперь она задыхается в хомуте, спотыкается. Так дед пустит её по дороге, а сам вперёд рысцой до зимовья. Она не поспевает за ним.

— А как же зовут твоего дедушку?

— Не могу выговорить правильно, сами спросите. Его все Гурьянычем, по отчеству, величают. Сказывают, он будто был одиннадцатым сыном, родители все имена использовали, ему и досталось самое что ни есть крайнее. Ниподест, что ли!

— Анемподист?

— Во, во… Он у вас ничего не просил?

— Нет.

— А ведь ехал с намерением. Значит, помешкал. У нас на смолокурке всё к краю подходит: зимовье на подпорках, бабушка старенькая, да и Кудряшка тоже. А Жучка совсем на исходе, даже не лает, так мы с дедушкой хотели щенка раздобыть. Говорят, у вас собаки настоящей породы, — и паренёк испытующе посмотрел мне в глаза.

— Собаки-то есть, только когда будут щенки, не знаю, да и будут ли.

— Бу-у-дут, — убеждённо ответил Пашка. — К примеру, наша Жучка каждый год выводит щенят, да нам хотелось породистого. Мы уже и будку ему сделали и имя придумали — Смелый… Значит, ещё не известно?

Пока он рассказывал семейные секреты, я переоделся.

— Чаю со мной выпьешь?

— С сахаром? А что это у вас, дядя, за коробка нарядная?

— С монпансье.

— Знаю, это такие кисленькие леденцы, — и он громко прищёлкнул языком.

— Могу тебе подарить.

— С коробкой?

— Да.

— Что вы, ни-ни! — вдруг спохватился он. — Дедушка постоянно говорит, что я за конфетку и портки продам, брать не велит. А чай с момпасье выпью… Какие у вас маленькие чашки.

Пил Пашка долго, вольготно, даже вспотел, и всё время шмыгал носом. А беспокойные глаза продолжали шарить по комнате.

— У вас, видно, настоящая дробовка? Наверно, тыщу стоит? — и Пашка, покосившись на моё ружьё, затяжно вздохнул. — А дедушка с пистонкой промышляет. Старая она у нас, к тому же её ещё и грозой чесануло: ствол сбоку продырявило и ложу расщепило. И стреляет смешно: вначале пистон треснет, потом захарчит, тут уж держись покрепче и голову нужно отворачивать: может глаза огнём вышибить. Дедушка говорит, нашей пистонке трудно запалиться, а уж как стрелит — любую зверушку сразу сшибёт.

— Стаким ружьём не долго беды нажить. Новое нужно.

— Край, как нужно, да что поделаешь с бабушкой, она с нами не согласна насчёт покупки ружья, денег не даёт, а то бы мы с дедушкой давно купили. В магазин сколько раз заходили, дедушка все ружья пересмотрит, выберет и скажет: «Ну и хороша же, Пашка, дробовка!» — С тем и уйдём из магазина.

— Почему же бабушка против покупки?

— Говорит, что я тогда из тайги вылезать не буду, школу брошу.

— Ты тайгу любишь?

— Люблю. Эх, ружьё бы! Вот если бы ружьё! — и Пашка задумался. Он смотрел в угол, где стояла моя двустволка, а воображение, наверное, рисовало заманчивую картину, как он с настоящим ружьём бродит по тайге, стреляет зайцев, косачей и как, нагрузившись дичью, возвращается к бабушке в зимовье.

Пришёл Василий Николаевич, и мы, не задерживаясь, покинули избу.

За воротами дремала тощая грязно-серой масти лошадёнка, запряжённая в розвальни.

— Ну-ка, Кудряшка, прокати! — ласково крикнул Пашка, отвязывая вожжи.

Лошадь качнулась, махнула облезлым хвостом и лениво потащила нас по незнакомым переулкам.

— Надо бы торопиться, солнце низко, — посоветовал Василий Николаевич.

— Её не раскачать, а собаки попадутся — совсем станет. Только уж не беспокойтесь, я дедушку не подведу, вовремя приедем. Ну, ты, Кудряшка, шевелись!

За посёлком Кудряшка будто пробудилась и побежала мелкой рысцой, грузно встряхивая тяжёлым животом.

— Она у нас подслеповатая, думает, впереди дед бежит, вот и торопится. Иной раз даже заржёт, только от голоса у неё осталась одна нотка, да и та тоненькая. Колхоз давно другого коня давал, а дедушка говорит: нам