Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Казалось, полнота Мари скрывает ее морщины. Кожа по-прежнему была гладкой, а лицо, бывшее когда-то резким и угловатым, стало по-кукольному округлым – но даже оптика любви, искаженная нежностью и радостью встречи, не могла скрыть от меня: ее щеки обвисли, груди потеряли совершенную форму, а от второго подбородка не спасала даже запрокинутая голова. Но все равно – это была Мари, та самая Мари, которую я любил когда-то…

Мы приникаем друг к другу, и два наших старых тела, погруженных во время по самую ватерлинию, колышутся в полумраке спальни.

– Я ждал этого дня сорок лет, – говорю я, и это, конечно, ложь – разве я знал, что когда-нибудь увижу Мари снова? – но вместе с тем это единственная правда, которой заслуживают наши объятия.

Мари целует меня в ответ – долгим позабытым поцелуем, наполненным нежностью, грустью и желанием, а потом, резко освободившись, говорит:

– Слушай, нажми хотя бы на mute, я так не могу, все время отвлекаюсь на эту чушь!

Я смеюсь, вспомнив старый парижский кинотеатр, дотягиваюсь до пульта и замираю, глядя на четыре ряда кнопок:

– Слушай, что такое mute, а?

Теперь я знаю: mute – это кнопка с перечеркнутым мегафоном. Вспоминая испанскую войну, хочется думать, что так выглядит знак «пропаганда запрещена», – впрочем, инструментарий массовой лжи неплохо развился за прошедшие годы: радио и телевизор давно сменили мегафоны.

Бармен выключает звук, Хосе Карлос разливает остатки вина по стаканам:

– Ну, ничья так ничья, Педро, правда?

– Лучше, чем поражение, – отвечаю я.

Хорошо, что древние греки – или кто там? – придумали спорт. Простое, понятное занятие, состязание, где всегда знаешь, выиграл ты, проиграл или свел вничью. А если бы мы говорили о политике – кого в той давней войне мы быпризнали победителем, а кого – побежденным? Франко, несколько десятилетий тщетно воссоздававшего испанскую нацию, нацию гордецов и конкистадоров? Хоакина Нина, до последнего пытавшегося защитить ПОУМ? Хуана Негрина, который так и не смог защитить республику? Сталина, который вывез из Испании золотой запас и провел одну чистку в Барселоне и одну – в Москве? Политика – не спорт, тут не вручают медалей, и любой свисток, показавшийся финальным, – на самом деле лишь объявление перерыва, временного перемирия.

Так и моя жизнь, пьяно думаю я. Уехав навсегда из России, Парижа, Барселоны, я возвращался, а навеки потеряв Мари, обрел ее через сорок лет.

– Ерунда, – говорит Хосе Карлос, – ничья – хуже поражения, она вселяет ложную надежду, что есть еще шанс на победу. А поражение ставит лицом к лицу с суровой правдой, заставляет увидеть себя без прикрас, бороться и в конце концов побеждать.

– Тоже верно, – говорю я, сдаваясь под этим напором.

– Ты хороший парень, Педро, – говорит Хосе Карлос, – но ты ведь не испанец, не каталонец и не баск. Ты неплохо говоришь, но у тебя какой-то странный акцент. Немец?

– Нет, – говорю я, – русский.

Лицо Хосе Карлоса расцветает.

– Я уважаю русских, – говорит он, – отличные воины. В гражданскую с нами вместе сражалось несколько русских… был один, сейчас вспомню имя… Борис Нелидов… погиб героем под Уэской. Не знал такого?

Я качаю головой:

– Под Уэской много наших полегло.

– Выпьем за их память, Педро, – говорит Хосе Карлос. – Эй, Мигелито, еще вина!

Лицо бармена качается передо мной, я концентрирую взгляд на стакане, чтобы крепче его ухватить.

– За память павших! – говорю я.

– Слава героям! – вторит Хосе Карлос.

Я рвался в Париж, но Мари сказала, что французской визы нам ждать минимум неделю.

– Можно, конечно, отвезти тебя на машине, никто все равно не проверяет, – говорит она, – но Бернар говорит, что лучше не рисковать попусту.

– Кто такой Бернар? – спрашиваю я, продолжая описывать кончиками пальцев круги вокруг ее глубокого пупка.

– Мой муж, – отвечает Мари, легонько перемещая мою руку на свою левую грудь, – это он все устроил с документами. Большая шишка в Социалистической партии – ну, не очень большая, но к нему прислушиваются.

– Он знает, что мы…

– Конечно, – пожимает плечами Мари, – что я, должна была соврать, будто ты – мой потерявшийся в детстве брат-близнец?

– И вы давно вместе?

– Наверное, с конца сороковых, – задумчиво говорит Мари. – Познакомились во время Сопротивления, но тогда он был слишком молод – ну, для меня.

Бернар моложе жены на пятнадцать лет – я узнаю об этом уже в Париже, а сейчас спрашиваю только:

– У вас есть дети?

– Милый, – обиженно говорит Мари, – ты умеешь считать? Какие дети? Мы сошлись, когда мне было уже за сорок! У меня только наша Элен – и маленькая Моник.

– Кто?

– Твоя внучка, идиот, – смеется Мари, – девяти лет от роду. Приедешь в Париж – познакомишься. Можешь попытаться научить ее разговаривать по-русски, если захочешь.

Не могу сказать, что я научил тебя разговаривать по-русски, моя дорогая Моник, моя любимая внученька, но мне хочется верить, что когда-нибудь ты сможешь прочесть то, что я написал здесь для тебя.

Это история о том, что ни одно решение не окончательно, ни одно прощание не должно быть навек.

Это история нашей любви с твоей бабушкой; как у всякой настоящей истории, окончания у нее нет, нет финала – есть только антракты, временные перерывы.

Это история о том, как твоя мама появилась на свет и почему выросла, как и ты, не зная отца.

Это история моей жизни: с тремя эмиграциями и множеством возвращений – в Россию, в Париж, в Барселону.

Когда я писал эти воспоминания, я пытался понять, что гнало меня из страны в страну, из города в город, пытался понять и объяснить тебе, моя любимая внучка. И вот сейчас, когда я уже почти закончил, я вспомнил еще одну вещь.

В лесах у нас в России водится множество волков, как во Франции в Средние века. Волк – хитрый, сильный зверь, но есть один способ справиться с ним: нужно огородить лес, где живет стая, веревкой с красными флажками. Неизвестно почему, волки не могут пересечь эту линию, не могут убежать – и становятся легкой мишенью.

Не знаю, правда ли это – сам я не охотник, – но говорят, бывают редкие волки, которые в случае опасности могут поднырнуть под флажки и уйти от загонщиков и стрелков.

Даже если это неправда – это очень русская история.

В нас всегда есть желание прорваться на ту сторону, нарушить неписаный закон, обрести спасение. Надо беречь это желание, беречь, как высокую ценность, не разбазаривать на пустые удовольствия, разврат, наркотики.

Я пишу тебе об этом, потому что знаю: в тебе тоже есть капля русской крови, а значит, есть и это желание – пересекать границы, отменять «никогда» и «навеки», переделывать судьбу и в мире, лишенном Бога, стремиться к недостижимому абсолюту.

Береги его, милая моя внученька, и, возможно, когда-нибудь оно спасет тебя – как не раз спасало твоего деда.

Вечером следующего дня Владимир Туркевич поднимается по лестнице барселонского вокзала. Только сейчас он замечает, как прекрасен этот вокзал с его литым железным каркасом, разноцветными стеклами, полукруглыми арками…

Странно, думает он, сколько раз я был здесь – и не обращал внимания? Интересно, почему заметил только сейчас?

Владимир Иванович не знает ответа. Но всё просто: он впервые пришел на вокзал туристом – не добровольцем, не солдатом, не спешащим домой любовником, не стариком, приехавшим воскресить город своей юности.

И вот он уезжает из Барселоны, прощается с этим городом – навсегда, теперь уже взаправду. Он еще много лет проживет в Париже, не раз приедет в Вену, а если Бог даст, лет через десять-двенадцать прилетит в Россию. Но в Барселону он больше не вернется – он взял у этого города все, что мог, увез с собой последние воспоминания, слой за слоем снял кожуру сорока лет, прикоснулся к заветной сердцевине, пытаясь найти следы далекой войны, отзвуки своей юности.

Владимир уезжает – и за его спиной крошится, рассыпается и тает его Барселона… исчезает, словно фата-моргана, полуденный мираж, призрачный рисунок на влажном песке у самой кромки прибоя.

И волны шепчут: «Прости меня, прости всех нас, потому что мы больше не увидимся!»

Бывает такой миг, когда сквозь вечерний неоновый свет города проступают контуры разрушения, войны прошедшей или войны грядущей. Мерцающие огни реклам сменяются траекториями трассирующих выстрелов, шум машин звучит, словно грохот гусениц, и ты видишь, как беззвучно, словно на старой хронике, рушится угол здания, открывая взгляду часть комнаты, оглушенных взрывом жильцов, жалкие остатки мирной жизни – поцарапанную мебель, разбросанные детские игрушки, разбитую посуду. Ты отводишь глаза – и видишь: над городом расцветает чудовищная черно-красная роза огня и пламени, дыма и пепла. Взрывная волна пригибает деревья, опаляет жаром листья, выбивает стекла, несет с собой ужас, отчаяние, неизбежность смерти. Разрушенные дома покорно опускаются на землю: так сломленный человек становится на колени, готовый принять свою судьбу. Прерывистый стрекот выстрелов, далекое уханье артиллерийских орудий, разрывы снарядов… крики женщин, стоны раненых, проклятия, ругань. Гул самолетов в антрацитово-черном непроницаемом небе.