Противостояние.Том I - Стивен Кинг

Запиши это в свой дневник, Фрэнни, сказала она себе и перевернулась на другой бок. Не сегодня. Сейчас она будет спать, и не важно, приснятся ей сны или нет.

В двадцати шагах от того места, где она лежала, ей были видны остальные, храпящие в своих спальных мешках, как Ангелы Ада после хорошей пивной пирушки, той самой, где все в фильме перетрахались, кроме Питера Фонды и Нэнси Синатра. Гарольд, Стю, Глен Бейтман, Марк Браддок, Перион Маккарти. Принять сегодня соминекс и спать…

Они принимали не соминекс, а по полграна веронала на брата. Эту идею предложил Стю, когда сны стали и впрямь кошмарными и им уже было невмоготу выносить эти сводящие с ума видения. Прежде чем говорить с остальными, он отвел Гарольда в сторону, потому что единственный способ ублажить Гарольда — это робко спросить о его мнении, и еще потому, что Гарольд многое знал. Хорошо, что он так сделал, но, с другой стороны, это было как-то странно, словно с ними вместе путешествовал некий третьестепенный божок, более или менее сведущий, но эмоционально нестабильный и готовый распасться на кусочки в любой момент. В Олбани, где они встретили Марка и Перион, Гарольд раздобыл себе второй ствол, и теперь Он носил две портупеи крест-накрест низко на бедрах, как современный Джонни Ринга. Ей было жалко Гарольда, но вместе с тем он пугал ее. Она стала бояться, что в одну прекрасную ночь Гарольд просто спятит и начнет палить куда попало из двух своих пистолетов. Она часто ловила себя на воспоминаниях о том, как она наткнулась на Гарольда на заднем дворе его дома, когда вся его эмоциональная защита рухнула и он, полуголый, плача косил траву.

Она представляла себе, как Стю объяснил ему все это — очень тихо и спокойно, почти что по секрету: «Гарольд, эти сны — серьезная проблема. У меня появилась одна идея, но я не очень знаю, как ее осуществить… какое-нибудь мягкое, успокоительное… но это должна быть правильная доза. Сделаем перебор, и никто не сможет проснуться, если будет грозить какая-нибудь опасность. Что бы ты предложил?»

Гарольд предложил, чтобы они попробовали по целому грану веронала, доступного в любой аптеке, и если это прервет цикл снов, тогда они уменьшат дозу до трех четвертей грана, а если и это сработает, то до половины. Стю поговорил один на один с Гленом, заручился его согласием, и они провели эксперимент. При четверти грана сны начали возвращаться, и они остановились на дозе в полграна.

Во всяком случае, все, кроме нее.

Фрэнни брала свою порцию успокоительного каждый вечер, но откладывала ее. Она не знала, безопасен веронал для ребенка или нет, но рисковать не хотела. Говорят, что даже аспирин может нарушить цепочку хромосом. Поэтому она страдала от снов; страдала — это было верное слово. Среди снов доминировал один; если остальные как-то отличались друг от друга, то рано или поздно они все растворялись в этом одном. Она была в своем доме, в Оганкуите, и темный человек преследовал ее. Вдоль коридоров, через гостиную ее матери, где часы продолжали отсчитывать мгновения… Она знала, что могла бы спастись от него, если бы ей не приходилось тащить труп. Это было тело ее отца, завернутое в простыню, и, если она бросит его, темный человек что-то сделает с ним, как-то жутко осквернит его. Поэтому она бежала, чувствуя его приближение, и наконец его рука падала ей на плечо — горячая и отвратительная. Она испытывала жуткую слабость и ощущение, что тело ее словно лишилось костей; обернутый в простыню труп ее отца выскальзывал у нее из рук, и она поворачивалась, готовая сказать: «Берите его, делайте что хотите, мне все равно, только не преследуйте меня больше».

И там стоял он, одетый в какую-то темную хламиду, похожую на монашескую рясу с капюшоном, и черты его лица были неразличимы, она видела одну лишь широкую счастливую ухмылку. И в одной руке он держал крюк от вешалки для одежды. Вот тут-то ужас и обрушивался на нее, как тяжелый кулак, и она боролась изо всех сил со сном и просыпалась вся в поту, с бешено стучащим сердцем и страстным желанием никогда больше не засыпать.

Потому что ему нужно было не мертвое тело ее отца — ему нужен был живой ребенок в ее чреве.

Она снова перевернулась на другой бок. Если ей вскоре не удастся заснуть, она и в самом деле достанет дневник и станет писать. Она вела дневник с 5 июля. В каком-то смысле она делала это для ребенка. Это был акт веры — веры в то, что ребенок будет жить. И она хотела, чтобы он знал, как все это происходило. Как чума пришла в Оганкуит, как они с Гарольдом убежали оттуда и что с ними случилось. Она хотела, чтобы ребенок знал весь ход событий.

Лунный свет был достаточно ярким, чтобы писать при нем, а двух-трех страничек дневника ей всегда хватало, чтобы почувствовать сонливость. Это явно не свидетельствовало о литературных талантах, подумала она. Но сначала она все-таки попробует еще раз уснуть безо всяких ухищрении.

Она закрыла глаза.

И продолжала думать о Гарольде.

Ситуация могла бы упроститься с появлением Марка и Перион, если бы эти двое уже не были полностью поглощены друг другом. Перион было тридцать три — на одиннадцать лет больше, чем Марку, но в нынешнем мире такие вещи не имели никакого значения. Они нашли друг друга, они заботились друг о друге и хотели и дальше быть вместе. Перион по секрету призналась Фрэнни, что они пытаются зачать ребенка. «Слава Богу, что я всегда предохранялась с помощью таблеток, а не спирали, — сказала Пери. — Как, скажи на милость, я сумела бы ее извлечь?»

Фрэнни чуть не сказала ей о ребенке, которого носила сама (первая треть срока уже миновала), но что-то удержало ее. Она побоялась, что это может лишь осложнить и без того нелегкое ее положение.

Итак, теперь их было не четверо, а шестеро (Глен категорически отказывался вести мотоцикл и всегда ехал позади Стю или Гарольда), но с появлением еще одной женщины ситуация не разрядилась.

А как насчет тебя самой, Фрэнни? Что хочешь ты?

Если уж она вынуждена существовать в мире, подобном этому, подумала она, с биологическим будильником, установленным внутри нее с заводом на шесть месяцев, она хотела бы иметь в роли своего мужчины кого-то вроде Стю Редмана… Нет, не кого-то вроде. Она хотела именно его. Вот так обстояло дело, если уж говорить начистоту.

С исчезновением цивилизации с двигателя человеческого общества разом содрали хром и лакировку. Глен Бейтман нередко распространялся на эту тему, и каждый раз это доставляло какое-то странное удовольствие Гарольду.

Женская свобода, решила Фрэнни (полагая, что если уж говорить начистоту, то все вещи надо называть своими именами), — это не что иное, как побочный продукт технологического общества. Женщины целиком полагаются на милость своего тела. Они меньше. Они изначально слабее. Мужчина не может забеременеть, а женщина может — это известно даже детям. А беременная женщина — существо очень уязвимое. Цивилизация создала защитный зонтик здравого смысла, под которым могли укрыться оба пола. «Освобождение» — одним этим словом все сказано. До цивилизации с ее аккуратной и полной сострадания системой защиты женщины были рабынями. Давайте не будем подслащивать пилюлю, подумала Фрэнни, рабыни — вот кем мы были. Потом проклятым дням настал конец. И Женское Кредо, которое следовало бы вывесить во всех офисах дамских журналов, желательно вышитое вручную, стало таковым: «Спасибо вам, Мужчины, за железные дороги. Спасибо вам, Мужчины, за изобретение автомобиля и убийство краснокожих индейцев, которые думали, что неплохо бы оставить Америку в прежнем состоянии подольше, потому что они были здесь первыми. Спасибо вам, Мужчины, за больницы, за полицию, за школы. Теперь мне хотелось бы иметь право голоса, право открыть свое собственное дело и решать самой свою судьбу. Когда-то я была вещью, но теперь это устарело. Дням моего рабства должен настать конец; необходимость быть рабыней отпала так же, как нужда пересекать Атлантический океан на утлом паруснике. Реактивные самолеты быстрее и безопаснее, чем маленькие суденышки, и в свободе больше смысла, чем в рабстве. Я не боюсь летать. Спасибо вам, Мужчины».

И что тут можно было возразить? Ничего. Ханжи могли ворчать по поводу немыслимого бесстыдства, реакционеры — разыгрывать маленькие интеллектуальные игры, но правда лишь улыбалась. Теперь же все изменилось, изменилось всего за несколько недель, а насколько — покажет только время. Но, лежа здесь среди ночи, она знала, что ей нужен мужчина. О Боже, как же ей нужен мужчина.

И дело тут не только в заботе о ней и ее первом ребенке (она полагала, что и не последнем). Ее влекло к Стю, особенно после Джесса Райдера, и чем дальше, тем больше. Стю был спокойным, умелым, а главное, он не был тем, кого ее отец назвал бы «двадцатью фунтами дерьма в мешке, рассчитанном на десять».