Андрей Белый - Александр Лавров

Лебедянь. 11 августа.

Милые, дорогие Машенька и Владимир Николаевич, — привет из Лебедяни. Наконец после долгого морока московских дней вырвались; живем в хорошо Вам известных комнатках, Машенька, и отдаемся пока что прекрасной лени. Милый, хороший, дорогой Владимир Николаевич, Вы простите мне, что так скудно писал Вам; но в Москве, с января до августа кроме работы у меня шли кампании на разных фронтах, — квартирном, книжном, материальном[1189] и даже хвостяном (мы с К. Н. жили под «хвостом» от молочной), можно сказать, под звон разбиваемых стекол[1190]; наконец после долгих, долгих упорств, кажется, фронт жизненных трудностей прорван: квартира почти на 100 % обеспечена[1191]; все три тома моих идут[1192]; получил спокойную работу на целый год; и даже материальные затруднения в принципе (т. е. в договорах) миновали. Дорогая Машенька, еще раз горячее спасибо за Вашу помощь; мы лично с К. Н. не воспользовались ею, но зато мы вложили ее в мой квартирный аванс; и теперь благодаря Вам я оказался плательщиком по вычислению на 104 % и стою 2-ым кандидатом на 30–40 квартир (всех претендентов 300); когда вернемся из Лебедяни, я тотчас Вам с благодарностью возвращу долг, решивший судьбу квартиры.

Милый Владимир Николаевич, как-то очень горячо полюбил Вас; и хотя мы далеко друг от друга, но мне кажется, что за эти 1 ½ года я очень, очень, очень узнал Вас; и узнав, полюбил. Ну, прощайте, милые мои, будьте тверды и радостны.

Второе письмо Андрея Белого, адресованное М. А. Скрябиной, относится ко времени его предсмертной болезни. Первые ее симптомы (обморок, сильные головные боли) Белый пережил в Коктебеле 15 июля 1933 г., после этого он и К. Н. Бугаева, в нарушение предварительных планов, вернулись в Москву, и там началось лечение. 25 августа 1933 г. К. Н. Бугаева писала М. А. Скрябиной в Ленинград (ей и Татаринову удалось сократить срок ссылки): «Ходили с Б. Н. к доктору, потом ходили в лабораторию за анализами. Доктор очень напугал: назначил строгий режим — не курить, не пить сразу горячего чая, не подниматься на лестницы и т. д. <…> Анализы благополучные, только давление крови повышенное. В этом все дело». Скрябина сразу же откликнулась на эти тревожные вести. 2 сентября 1933 г. Белый записал в дневнике: «… забота о пьявках; письмо М. А. Скрябиной (из Ленинграда): она дает полезные советы, как обходиться с пьявками»; 11 сентября — там же: «Пишу Машеньке Скрябиной открытку: благодарность за „пьявочницу“»[1193]. Эта открытка была направлена уже по постоянному московскому адресу Скрябиной[1194]:

Москва. 11-го сент<ября 19>33 г.

Милая Мария Александровна, огромное спасибо за Ваши столь тронувшие меня хлопоты, в результате которых явилась моя избавительница от мучительных мигреней и приливов с милыми существами, ведущими свое происхождение от ласточек: «hirundo» (пьявка) — «ласточка» (по-латыни)[1195]; а целебное вещество, вводимое в организм, именуется «гирундин». Сегодня 3-ий день после пьявок; и — явное облегчение.

Милая Мария Александровна, — позвольте нам с Клодей как-нибудь Вас навестить; Вы назначьте сами, когда это возможно; очень шлем привет Владимиру Николаевичу; хотелось бы так с ним посидеть; жаль, что Вы не застали нас. Еще раз спасибо.

Остаюсь искренне любящий и благодарный Б. Бугаев P. S. Влад<имиру> Ник<олаевичу> наш сердечный привет.

<Приписка К. Н. Бугаевой:>

После этого Скрябина навестила Белого, согласно его дневниковой записи, 17 сентября[1196]. 20 сентября 1933 г. Белый записал: «Вчера должны были провести вечер у М. А. Скрябиной; но так занехотелось, что послали открытку с объяснением, что мне неможется (и это — правда: вчера болела голова)».[1197] Сохранилась ли упомянутая открытка, нам неизвестно, как и то, состоялись ли новые встречи со Скрябиной и Татариновым у Андрея Белого в последние три месяца его жизни.

Андрей Белый в переписке с Томашевским

Крупнейший ученый, работавший в Пушкинском Доме с 1921 г. и бывший одним из его ведущих сотрудников, пушкинист, текстолог и стиховед, Борис Викторович Томашевский (1890–1957) с первых лет творческой деятельности был связан с современным ему литературным миром. Именно тогда, в 1910–1920-е годы, писательский труд и исследование литературы наиболее тесно соприкоснулись: художник и ученый нередко объединялись в одном лице (явление, характерное для разных поколений: Брюсов и Вяч. Иванов, с одной стороны, с другой — В. Шкловский и Ю. Тынянов); поэты писали статьи исследовательского характера о русских классиках и подготавливали издания их сочинений (А. Блок, А. Кондратьев, В. Княжнин, Г. Чулков, Б. Садовской, В. Ходасевич и т. д.); типичным для многих сборников и альманахов становилось сочетание художественных произведений с теоретическими и историко-литературными работами. Литературоведение стало живой, неотъемлемой частью литературного процесса, и эта особенность сказывалась во всех сферах литературной повседневности, в том числе и в сфере личных контактов писателей и исследователей литературы. В этом смысле общение Андрея Белого, писателя и автора трудов по стиховедению и поэтике, и Томашевского, стиховеда и историка литературы, — факт характерный и знаменательный.

Их личное знакомство состоялось за полгода до смерти Андрея Белого, но имело большую предысторию. В 1910 г. вышла в свет книга Белого «Символизм», включавшая его стиховедческие статьи, в которых был обоснован сравнительно-статистический метод исследования русского стиха и даны образцы его практического применения. Эти статьи послужили отправной точкой для аналогичных штудий Томашевского, который одновременно и независимо от Белого приступил к разработке стиховедческих проблем и уже в начале 1910-х гг. сформулировал коррективы и возражения к предложенной Белым методике исследования[1198]; оценку стиховедческих исследований Белого Томашевский попутно дает в собственных работах сходной тематики. Он утверждает приоритет Белого в создании статистической теории русского стиха[1199], подчеркивает плодотворность предложенного им метода, однако подмечает в его работах и «торопливость оценки индивидуальных явлений, нарушающую стройность исследования»; многие из верных характеристик, к которым приходит Белый, Томашевский объясняет «не объективными достоинствами его метода, а исключительно выдающимися интуитивными способностями автора»[1200]. В статьях 1910–1920-х гг., объединенных в книге Томашевского «О стихе», дано дальнейшее развитие стиховедческих идей Белого и одновременно опровержение их уязвимых сторон[1201].