Игрок (СИ) - Гейл Александра

Но хуже другое: я боюсь сказать Стасу о том, что стесняюсь наших с ним встреч. Уверена — он не поймет. Он взрослый человек, привыкший нести ответственность за свои действия. Как я поняла, он вообще не сторонник секретов… Но я расскажу. Не сейчас, просто когда буду готова, когда окрепну. Прежде чем выпустить ребенка из объятий во враждебный мир, его сначала надо вырастить, обеспечить уверенностью в своих силах. Почему с отношениями должно быть иначе?

А мир будет к нам со Стасом враждебен. Обязательно будет. Уж слишком мы неравны.

И тем не менее, несмотря на мою осторожность, Капранов откуда-то знает. Когда мы спускаемся в операционную в лифте, наставник смотрит на меня неотрывно, с насмешкой. Разумеется, мысль о его осведомленности меня посещает не сразу: сначала я подозреваю на своей щеке хлебную крошку, потом — более впечатляющее, нежели обычно, воронье гнездо на голове, но потом, когда он, цокнув языком, спрашивает, не в той ли я одежде, что и вчера (хотя, вообще-то, в новой), приходится смириться — он знает. А раз так, то скоро вся остальная больница тоже будет в курсе.

— Говорите, — смиренно вздыхаю, покидая кабину. Если его “фи” прольются в коридоре, а не при всей операционной бригаде (а дольше Андрей Николаич молчать просто не сможет), то ущерб будет меньше.

— Ха! — Он аж руки потирает. — Даю вам месяц.

— Это с чего бы? — праведно возмущаюсь.

— Ты скрываешься. Стыдишься.

— Власова? Чего стыдиться? Радоваться надо. Он же пугающе положительный.

— Да уж, Дракула такой положительный, что все подружки с воплями убегают. Даже те, которые поначалу восторженно пищат.

— Ну так я не пищу, значит, и не сбегу! — пожимаю плечами.

После этой фразы Капранов на пару секунд подвисает, недоумевая, и где ж это он так в своих метафорах облажался, но очень скоро определяет, где верх, а где низ, и кто в этом мире самый хитрый.

— Э, нет! — грозит мне пальцем наставник. — Я сказал “даже”! Ладно, бог с тобой, болезная, пять недель! — Он так театрально руками при этом размахивает…

— А почему не шесть? — И, решив, что этого мало, почти с опаской добавляю:

— Семь?

— Продано за семь самой настойчивой женщине. — С этими словами Капранов распахивает передо мной дверь и впихивает в проем, а сам следом направляется к раковине мыть руки. — Но это, поверь, ваш потолок, Елисеева. Он будет на работе всегда, ты будешь на работе всегда… через несколько жарких ночей взаимная усталость при редких встречах победит сексуальное притяжение, новизна приестся, возможно, успеете даже поругаться из-за каких-нибудь врачебных вопросов. Он, например, с высоты своего полета начнет учить тебя уму-разуму, ты огрызнешься, так как он не нейрохирург, а плебей какой-то, и понесется…

Чувствую, что это Капранов сейчас понесется, если не остановить, поэтому перебиваю.

— Всегда подозревала, что вы мечтаете о такой расчудесной дочери, как я. Благодарю за заботу!

(Шесть недель спустя)

Выпуская меня из объятий, мама морщит нос.

— Ты была в бассейне.

Она не спрашивает, а утверждает. Не удивительно: мои волосы настолько пропитались хлоркой, что даже шампунь не помог избавиться от запаха, и ошибиться невозможно. Чтобы приглушить запах, я даже хотела побрызгаться духами, но стоило представить смесь этих ароматов в душном салоне машины под аккомпанемент теплого воздуха печки — вздрогнула и отказалась от своей затеи.

— Хочешь со мной? — интересуюсь у мамы, скорее чтобы хоть как-то отреагировать на слова, нежели всерьез.

— Может и хочу, но если я начну посещать бассейн вместе с тобой, лишусь единственной возможности выяснить, жив ли мой сын, — невозмутимо отвечает она, а я смотрю на ее неподвижные брови и в очередной раз задаюсь вопросом: не колола ли она ботекc? Разве возможно сохранять такое спокойное выражение лица при любых обстоятельствах? — Ведь если так появлюсь хоть раз, Яна и след простынет.

— Ну, сегодня он не пришел.

— Хм, наверное, это становится нормой. По крайней мере, дома его тоже не бывает. С тех пор, как отец отнял ламборгини, Ян объявил бойкот и пропал окончательно. Я понятия не имею, где обитает мой ребенок… К счастью, иногда мне отзванивается Арсений. Сообщает, что сын жив и здоров. По крайней мере, физически.

От этих слов я улыбаюсь, не без удовольствия отмечая, что имя Арсения уже не задевает как раньше. Хотя новость об их с мамой тесном общении, мягко говоря, обескураживает.

— Не думала, что он взял на себя обязанность хранителя спокойствия в доме Елисеевых, — словно бы невзначай отвечаю, вешая в гардероб куртку.

— Надеюсь, ты не ожидала, что мы с отцом примем участие в вашем конфликте и станем выбирать, на чью сторону встать?

Что ж, вывести ее на чистую воду не удалось.

— А ты что-то знаешь о нашем конфликте? — тоже сбрасываю маску. — В каких бы это обстоятельствах Арсений стал бы с тобой откровенничать?

— Вы оба такие смешные. — На этот раз она не прячет улыбку. — Ведете себя так, будто храните великий секрет… но в курсе все, кроме Ви, которая интересуется только собой и уж точно ничего дальше собственного носа не замечает.

— Выходит, ты ничего не знаешь, — говорю победно.

— Я знаю, что ты так и не пригласила Станислава на свадьбу. А все из-за нашего с тобой общего друга.

Что ж, маме все же удается удивить меня проницательностью. И еще за ней остается последнее слово. Вдвойне обидно, даже несмотря на то, что я по иной причине опасаюсь знакомить Стаса с родней.

Наверное, вы, памятуя о моих капризах, спросите, что я делаю у родителей дома. Но все элементарно: я навещаю отца. И уже не впервые. С его травмой сломалось что-то и во мне. Исчез детский эгоизм, стыдливо прикрытый словом «гордость», и мне стало легче. Бывает, что-то делаешь в полной уверенности, что ты прав, что должен отстаивать свою позицию до победного, но потом что-то случается, и принципы оказываются не более, чем камнем на шее, который тянет вниз, пригибая к земле, не позволяя сделать живительный вдох. И он — этот чертов булыжник, груз недовольства, который ты так холишь и лелеешь — не пропадает. От него начинается боль в спине, во всем теле, а потом ты сдаешься, падаешь в пучину депрессии. Так к чему он? Кому от принципов лучше? С тех пор, как я вставила свой ключ в замочную скважину дома, вместе с запахом любимых мамой запеченных яблок в меня хлынуло облегчение. И появился воздух.

Отец стоит посреди гостиной в парадном костюме и смотрится в зеркало. Он всегда с вниманием относится к своей внешности, но это уже перебор, и я не могу сдержать ядовитый комментарий:

— Дефилируешь?

— Проверяю, насколько сильно растолстел за время вынужденного сидения дома, — хмыкает он. — Нужно выяснить, придется ли для свадьбы Виолетты покупать новый костюм.