Дети - Наоми Френкель

– Филипп, я огорчена, что так у нас сложилось. Очень огорчена.

Губы его на ее горячей ладони. Дед в своем кресле вздыхает. Он чувствует себя побежденным. О-о, сколько он старался изучать жизнь, одному не научился: проигрывать ему тяжело. В отчаянии взгляд его обращаются к сыну.

– Что будет с тобой, Альфред? Ты молчишь, и никто не знает, каковы твои планы?

– А-а, я? Я, отец... конечно же, должен остаться. Всю жизнь я преподавал основы иудаизма немцам, которые готовились стать священниками и священнослужителями. Пришло время обучить этому и евреев Германии.

– Ты сошел с ума, Альфред? Остаться в Германии...

– Господин... – вскочил Зерах, глядя горящими глазами на Альфреда.

– Господин Леви! – помогает ему дед. – Его имя тоже Леви.

– Господин Леви, ваше место там, в стране Израиля.

– И что он там будет делать, господин халуц?

– Естественно, будет преподавать.

– У вас, в Палестине? Что, у вас, на святой земле, надо учить евреев сущности иудаизма?

– Конечно!

– И там, – смущен дядя странным выражением глаз Зераха, – вы говорите, что и там, ага, – и глаза их продолжают мигать.

– Гейнц, – теряет дед терпение от разговоров и морганий, – дорогой мой внук, когда же ваша эмиграция должна осуществиться?

– «Наша?» – удивляется Гейнц. – Ты сказал – «ваша», дед?

– Сказал, дорогой внук. Ну и что с того, что сказал? Мы, что ли, с Фридой не приспособлены в наши-то годы к долгим путешествиям в Париж? До Парижа? Мы слишком стары для таких путешествий. Не так ли, Фрида?

Фрида утвердительно самым решительным образом кивает головой заволновавшимся домашним:

– Нет, дед!

– Не делай этого, дед!

– Езжай с нами, дед!

– Никуда мы без тебя не поедем, дед!

– Постыдитесь, дети! Младшие едут и не плачут, а вы, старшие, плачете. Эта плаксивость сердит меня, она против всяких приличий.

– Не поедем без тебя, дед, дело это согласовано между нами и решение окончательно.

– Дети, – дед встаете с кресла, улыбаясь, – поздний час...

– Десять, – объявляет дядя, – ровно десять.

– Десять, – повторяет с упреком за ним дед, – а раз десять, нечего столько болтать, Альфред. Нет нужды принимать в такой час все наши решения. Завтра. Дети, я еду на усадьбу, узнать, как здоровье Агаты. А после этого, посмотрим, дети, – и он, опустив голову, поправляет шелковый носовой платок в верхнем кармане пиджака.

Из окна розовой комнаты Саул и Иоанна смотрят на площадь, которая выглядит не так, как в последние вечера. Ни молодежи, ни громкоговорителей, ни песен, ни команд. Эта неожиданная тишина, сошедшая на площадь, смягчает даже слепящую яркость прожектора на крыше покойной принцессы.

– Пошли, Саул, выйдем прогуляться.

– Холодно снаружи.

– Не видишь, что площадь пуста?

– Вижу.

– Нет гитлеровской молодежи!

– Конечно же, пошли смотреть на горящий рейхстаг.

– Как будто мне вернули мою площадь на один вечер. Как будто она снова моя, как когда-то. Может, в последний раз.

– Ах, снова твои вечные разговоры! Это слышится так, что тебе жалко уходить отсюда.

– Нет, Саул, не жалко. Как ты можешь подозревать меня в том, что мне жалко покидать Германию? Это же, как сказка, что еще немного, и я буду в стране Израиля.

– Тоже мне сказка – быть там в каком-нибудь интернате в Иерусалиме.

– Что можно сделать, если я младше тебя на два года. Александр, перед тем, как улететь в Лондон, обещал мне, что я буду в интернате, пока не достигну возраста «молодежной репатриации», и тогда перейду к тебе, в кибуц. Это всего год может, полтора.

– Целый год быть в интернете для девочек. Ужас.

– Но все же в Израиле, – и чуть погодя, нетерпеливо, – идем Саул, на скамейку около озера.

– Нет.

– Идем. Я должна тебе что-то рассказать.

– Рассказывай.

– Тут я не могу. Я не могу в любом месте все рассказывать.

Ночь набрасывает на снег голубой ореол, и на поверхности озера щегольски светит месяц полным круглым своим лицом. В воздухе пахнет стужей. Высокие деревья за скамьей Саула и Иоанны стоят стеной, отделяя их от площади.

Иногда ветер доносит обрывки слов из радиоприемников, работающих в окружающих виллах. Весь вечер там рассказывают о горящем рейхстаге. Голоса несутся из-за деревьев, словно из отдаленного мира.

– Слушай, Иоанна.

Иоанна не слышит. Лицо ее обращено к месяцу. Саулу знакомо это ее лицо. Тут делать нечего. Саул нагибается, чтобы собрать несколько сосновых шишек, чернеющих на снегу и затем швырнуть их взеркало озера. Черные точки на белизне. Иоанна следит за полетом шишек и тяжелым их падением.

– Перестань.

– Почему?

Она не может объяснить, почему ему не следует этого делать, и со вздохом поднимает голову к слепящему в небе месяцу. Это знак, что она возбуждена, а когда она возбуждена, то несчастна, и Саул должен ее успокоить, это он умеет делать с большим искусством.

– Что, ты снова несчастна?

– Я не несчастна, Саул. Дело в том, что сейчас все несчастны, а я нет. Просто, мне не везет. Не потому, что мне все равно, что здесь происходит, а потому, что все время я размышляю только о жизни там. И это так прекрасно бежать навстречу тайне.

– Иоанна, вернись немного в реальность. Ты рисуешь себе что-то невероятное, а приедешь туда и разочаруешься. Это у тебя будет, как с Зерахом. Все время ты рисовала образ халуца, как божьего ангела, пока не приехал этот Зерах, и оказалось, что он курит, и пьет водку, и посещает ночные клубы.

– И шел на демонстрации с коммунистами.

– Главное, что он не божий ангел, как представлялся тебе. И кибуц, несомненно, не райский сад, как ты себе его представляешь. Ты должна это знать.

– Да, я знаю, Саул. Но это так чудесно – не знать. Даже если ты знаешь, что-то вовсе не так, как ты себе представляешь, и все равно это прекрасно, что ты себе это представляешь так, как ты бы хотел, чтобы это было. С тобой такое никогда не случалось, Саул?

– Нет! Я – реалист. Я не люблю все эти твои иллюзии.

– Но я себя вовсе не обманываю, я мечтаю.

– Именно, это и плохо.

– Но... Но это так у меня. И я не могу иначе. Это... Как если я живу лишь в реальности, я грешу множеством грехов.

– Ты снова думаешь о твоем графе?

– Нет, нет, я не думала о нем. Я как раз думала о Зерахе. Он столько грешит, Саул. Но я уже не разочарована в нем, потому что я его понимаю. У него это как у меня. Он грешит и мечтает, ну, точно, как я, и так это должно быть, Саул, потому что люди всегда грешат! И мечта, это война против греха, даже если она такая... такая, что никогда не осуществляется. Ты знаешь, Саул, это – как всегда стоит на горизонте, далеко-далеко от тебя, человек, которого ты любишь, и хочешь до него дойти, и не можешь. Но даже если ты никогда до него не дойдешь, ты наряжаешься для него и стараешься ему понравиться...

– Ну, правда, Иоанна, это то, что ты всегда говоришь. Ты должна измениться.

– В стране Израиля я буду другой. Я знаю, что там буду совсем другой.

– Я не уверен. Абсолютно не уверен.

– Да, да. Даже если там не все так, как я себе представляю, я все равно не буду там такой, как здесь. Я там так изменюсь, что даже научусь ездить на велосипеде, скакать на коне и плавать.

– Плавать ты не научишься. В это я не верю. Я пытался тебя учить плавать, и ты не выучилась. Ты как будто из свинца, всегда тонешь. Почему же именно там ты сможешь?

– Потому что это не одно и то же – плавать здесь, в реках и озерах, или там – в реке Иордан или в озере Кинерет. Может ли такое быть, что я не смогу плавать в озере Кинерет?

– Ах, Иоанна, какая ты странная девочка! Это просто несчастье, что ты репатриируешься в Израиль... ну, вот, такая девочка...

– Нет. Саул, нет! Я не девочка! Я уже не девочка. Я уже... Это то, что я хотела тебе раньше рассказать.

– Уже давно? – Саул абсолютно сражен.

– Не так уж давно.

– Почему ты мне сразу не рассказала?

– Потому что... Ну, ты был таким... Коммунистом. И хотел оставить Движение. И потому я тебе не могла ничего рассказать. И это тоже.

Темные облака бегут с ветром по ночному небу, но месяц возвращается из-под них всегда серебряным и светлым. Оба раскачивают ногами в едином ритме, разбрызгивая снег.

– Ты хочешь быть моей подругой, Иоанна?

– Я и так твоя подруга.

– Да. Но... быть моей подругой не так, как ты была до сих пор. Быть моей подругой со всеми выводами и заключениями.

– Какими выводами?

Он кладет руку ей на плечо и целует ее в губы. Пустая площадь очаровывает белизной. Даже не слышат голоса Геббельса, кричащего в приемниках, из окон особняков:

– Братья, немцы, горящий рейхстаг...

Глаза ее, полные ожидания, не отрываются от его губ. И он снова склоняет к ней голову, чтобы поцеловать ее в губы. Всегда она ожидала, что первый поцелуй парня будет сопровождаться множеством красивых слов. Саул даже не сказал ей, что он ее любит. Только говорил о выводах, и она отодвигается на край скамейки.

– Что случилось?

– Ты... ты вообще меня любишь?