Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы - Константин Михайлович Симонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы пехота не отстала, японцы не смогли бы ни подсунуть на бамбуковых шестах мины под гусеницы, ни закидать потом танки бутылками с бензином. В том, что взаимодействие не было организовано в бою с самого начала, Климович винил полковника Баталова и весь день кипел желанием высказать ему это.
На гребне бархана, куда взобрался Климович, еще недавно был узел японской обороны. Вниз во все стороны змеились ходы сообщения; там, где тяжелый снаряд прямым попаданием угодил в один из блиндажей, как рассыпанные спички, валялись бревна и зияла большая черная дыра.
Крытый бетонными плитами коридор вел к блиндажу, где теперь помещался наблюдательный пункт, – очевидно, он служил японцам убежищем во время артиллерийских налетов. Сюда они сползались из ближайших окопов. Песок был повсюду в темных пятнах.
– Где командир полка? – спросил Климович у часового, стоявшего при входе в блиндаж.
Красноармеец ответил, что командир полка пошел в батальоны и скоро вернется.
Климович остановился, оглядывая расстилавшуюся панораму.
Почти совсем стемнело. Бой начинал стихать. На фоне черно-фиолетового неба виднелась седловина Песчаной сопки с двумя горбами. Ближний горб был метрах в семистах, дальний – километрах в полутора. На обоих горбах еще сидели японцы.
Климовичу захотелось посмотреть еще и на невидимую отсюда Ремизовскую сопку. Он свернул в ход сообщения; в конце его на земляной скамеечке сидел за перископом наблюдатель. Когда Климович поставил ногу на земляную скамейку и хотел подняться над бруствером, красноармеец схватил его за руку:
– Снайперы бьют, товарищ капитан…
– Темно, не разглядят, – сказал Климович, высовываясь.
И действительно, уже настолько стемнело, что ничего нельзя было разглядеть, кроме еле заметно выделявшегося на горизонте гребня Ремизовской сопки. Постояв с минуту, Климович снова спрыгнул в окоп.
Красноармеец был молодой стройный парень с комсомольским значком на чистой и аккуратно заправленной гимнастерке.
– Что, жарко было у вас сегодня? – спросил Климович, встретясь с ним глазами.
– Если бы не ваши танкисты, товарищ капитан, не взять бы нам этой высоты! – убежденно сказал красноармеец.
Вспомнив при этих словах полуживого Михеева, Климович чуть не сказал в ответ то, что было у него на душе: что Михеев со своим экипажем напрасно сгорел из-за плохих действий пехоты.
– Ладно, после победы сочтемся, – удержавшись, сказал он вместо этого.
– Конечно, – с достоинством ответил красноармеец. Он был чем-то похож на Михеева, такой же рослый, сильный, спокойный, знающий себе цену.
– Скажите, товарищ капитан, – спросил красноармеец, – неужели правда, что мы с Гитлером пакт подписали?
– Кто это вам сказал?
– Говорят, сегодня по радио передавали.
– Что за пакт?
– О ненападении.
– Не знаю. Врут, наверное, – сказал Климович и прошел в блиндаж.
У входа, на полу, пристроился телефонист, а в дальнем углу сидел незнакомый майор и, сгорбившись, что-то писал. Перед ним стояла наполовину оплывшая свечка, а с двух сторон возле локтей – две тонкие жестяные подставки с вдетыми в них, тлевшими с одного конца зелеными спиральками – трофейным японский средством от комаров.
– Здравия желаю! – сказал Климович, входя.
– Здравствуйте.
Незнакомый майор повернул голову, близоруко сощурился, попытался разглядеть Климовича, но, так и не разглядев, отвернулся и продолжал писать.
Климович прошелся несколько раз по блиндажу и сел у стены напротив майора.
Пилотка на голове у майора сидела нескладно, вкось, и лицо у него было некрасивое, худое, с длинным носом. Писал он быстро и мелко, большим черным автоматическим пером, крепко зажатым в худых пальцах, и при этом так низко нагибался, что казалось, водил своим длинным носом по бумаге. Петлицы, как теперь разглядел Климович, у него были темно-золеные, не то докторские, не то интендантские.
– Курить хотите? У меня «Борцы» есть, – сказал майор, не отрываясь от писания.
– Давайте, если есть, – охотно отозвался Климович. «Борцы» были самые хорошие из всех папирос, попадавших на фронт.
Майор, продолжая писать, молча вытащил из кармана коробку папирос и положил рядом со свечкой. Так, не разгибаясь, он писал еще минут пять, потом завинтил перо, надел лежавшие перед ним на столе очки и стал бесцеремонно разглядывать Климовича.
Интендант второго ранга Лопатин уже седьмые сутки, с первого дня наступления, почти безотлучно находился в 117-м стрелковом полку, отсылая свои статейки в газету с приезжавшей каждый вечер редакционной «эмкой».
Лопатин в некоторых вопросах был человеком неумолимой аккуратности. Отправив очередную корреспонденцию, он ежедневно, уже после этого, записывал в свой блокнот десять или двадцать строчек под заголовком: «Главное за день», – то, что произошло за день на участке полка, с прибавлением некоторых собственных, казавшихся ему существенными мыслей.
За 20-е число – первый день наступления – рядом с изложением хода дела в блокноте у Лопатина было записано:
«Никого из красноармейцев не поражает наше преимущество в авиации, артиллерии и танках. Все считают, что так оно и должно быть.
Вечером, после боя, красноармеец, работавший до призыва на Сталинградском тракторном, хваля танкистов, стал говорить о пятидесяти тысячах тракторов в год в одном Сталинграде. А еще ХТЗ, а еще ЧТЗ!»
21-го вместо записей в блокноте была грубо начерчена схема полосы наступления полка, а 22-го было написано:
«Баталову позвонили из штаба дивизии; наши как будто уже соединяются позади японцев. Я обрадовался, а Баталов сказал, что теперь-то и начнется самая молотня: японцам и убежать некуда и сдаваться не приказано, значит, будут драться. Я спросил, чего он хмурится, – таков ведь и был план. „План планом, – сказал он, – а людей жалко. Понесу большие потери“. Потом помолчал и сказал: „Вы здесь один как перст, а у меня, кроме семьи в Чите, всё здесь, в полку, все мои друзья, товарищи и знакомые. Вот прикиньте-ка это на себя, что часть из них вы завтра или послезавтра неизбежно должны потерять. Не вообще людей, а именно из ваших друзей и товарищей“.
Я стал спорить с ним, что в его словах есть противоречие. Баталов долго слушал, а потом сказал: „Вы мне про советских людей вообще не рассказывайте. Я потому, может быть, в армии служу, что вообще всех советских людей люблю, но уж оставьте мне право, пока меня в другой полк не перевели, любить свой полк более всякого другого. И никакого тут противоречия нет, имейте в виду!“
Он так рассердился, что ушел в батальон один, хотя до этого обещал взять меня с собой».
