Воспоминания - Великая Княгиня Мария Павловна

Возбуждая известное любопытство, мои попытки зарабатывать себе на жизнь редко принимались всерьез. Одни считали мою работу пустым времяпрепровождением, другие видели в ней своего рода забаву, а третьи подозревали, что я ишу популярности. При том что беженцы сами работали, и работали много, соглашаясь на любые условия, они не могли вообразить, что мы точно в таком же положении. От нас многого ждали, но мы редко оправдывали чьи либо ожидания. Поверженные в пучину бедствий, мы мало что могли сделать. Мужество не оставляло беженцев, они героически старались переломить себя на новый лад, но сдавали нервы, не выдержав напряжения. Напасти, борьба за выживание, неуверенность в сегодняшнем дне и утрата веры в день завтрашний подрывали моральное состояние. Если кому и удалось что то сберечь после катастрофы, теперь это все было продано и проедено. Парижские лавочки были набиты драгоценными камнями, старыми кружевами, золотыми и эмалевыми табакерками, собольими пелеринами. Вырученные деньги тратились без толку, в дело не шли; какая то жалкая получалась жизнь. Тысячи офицеров трудились простыми рабочими на автомобильных фабриках, сотни водили такси по парижским улицам.

Однажды водителем такси оказался мой бывший раненый. Выходя из машины, я захотела пожать ему руку, но он тоже вышел и встал со мной на тротуаре. Прохожие были немало поражены, когда водитель снял фуражку и поцеловал мне руку. И часто потом, подзывая такси, я узнавала в водителе какого нибудь знакомого офицера.

Работали официантами, домашней прислугой. Париж пестрел ресторанчиками, кафетериями и кондитерскими, которыми заправляли эмигранты, если была деловая жилка, а невезучие соотечественники работали тут же музыкантами, певцами, танцорами и официантами. Как всегда, основная тяжесть ложилась на женские плечи, зачастую женщина кормила всю семью, если мужчины сидели без работы. У них, белошвеек, вышивальщиц, вязальщиц, от работы немели пальцы и плохо видели глаза, а они крепили, держали семью вместе, растили и давали образование детям. Душа надрывалась, глядя, как с годами эти люди падают духом и мельчают. У них из под ног выбили почву, опереться было не на что. Их согревала надежда вернуться на родину, но все призрачнее становилась эта надежда. С каждым годом слабела их связь с Россией, но увидеть ее они хотели только прежней. Многие были просто неспособны признать, что с их отъездом в России произошли коренные перемены.

Зато очень отличалось от родителей новое поколение, выросшее на чужой земле. Вкусившее нужду, оно трезвее смотрело на жизнь. На примере детей эмиграции мир еще раз убедился в даровитости русского народа. Во всех сферах образования их успехи были поразительны. За их будущее можно было не тревожиться, не будь безработицы и затора в делах. Однако немногих молодых увлекает мысль навсегда остаться за границей и принять иностранное гражданство. Большинство с надеждой смотрит на Россию, Россию иную, обновленную, которая в свой срок востребует их. Последние пятнадцать лет образование в России было настолько односторонним и недостаточным, что однажды наши молодые люди будут там очень и очень полезны. Они набираются знаний и опыта, чтобы в готовности откликнуться на призыв.

Политическая жизнь русской эмиграции в 1924 году отметилась двумя событиями, возбудившими брожение в обществе.

В конце августа великий князь Кирилл Владимирович, двоюродный брат покойного государя и первый в иерархии престолонаследия, объявил себя императором. Между началом своей кампании в 1922 году и манифестом 1924 года Кирилл звался «местоблюстителем российского престола». Однако приверженцев у него было не много, поскольку он так и не сформулировал лозунг, способный привлечь к нему костяк монархистов, куда входило значительное число эмигрантов, ставивших интересы России выше восстановления монархии. Лишь небольшая фракция монархистов, так называемые легитимисты, приветствовала его шаг, большинство же ответило взбешенным непризнанием. А легитимисты, для которых вековые традиции были единственной отрадой в распавшемся мире, обрели номинального главу, на кого и уповали теперь. Меня ни в малейшей степени не задело это движение.

Второе событие было поважнее, и отозвалось оно шире и громче. Популярный главнокомандующий в годы войны великий князь Николай Николаевич своей властью и личным авторитетом объединил рассеянные на чужбине остатки Белой армии. После революции Николай Николаевич, с которым по–прежнему связывались большие надежды, упрямо держался в тени, равно сторонясь политических альянсов и попыток сплотить эмиграцию. В 1924 году его позиция смягчилась, впрочем, всегда оставаясь чрезвычайно осмотрительной. Он объединил вокруг себя большую и влиятельную группу людей, поскольку его очень простая программа находила отклик у здравомыслящей, думающей части эмиграции, включая монархистов. Он стоял за восстановление законности и порядка в будущей России, не предрекая пока никакой определенной формы правления. Великий князь пользовался уважением и любовью, и в целом его решение было принято с облегчением. Однако и это движение было едва ли успешнее того, что возглавил Кирилл. Николая Николаевича стеной обступили ветераны, ничуть не поумневшие после революции, и оттеснили молодые и талантливые силы. Из за своего окружения он утратил поддержку либеральных кругов эмифации.

Мои симпатии решительно склонялись в сторону фуппы Николая Николаевича, поскольку это была не партия, она не несла на себе никакой политической окраски. А повидала я великого князя только однажды, и то два–три года спустя. В эмифации назревал новый раскол, на сей раз вызванный соперничеством двух наших епископов. Раскол вскоре перерос все мыслимые рамки, поскольку обе партии стремились придать ему не только религиозный, но и политический смысл. Еще в начале раздора некоторые друзья просили меня пойти к великому князю, дабы он своим авторитетом охладил иерархов.

Великий князь с женой жили тогда в Шуаньи, в сорока милях от Парижа, жили скромно и уединенно, почти никого не принимая. За их безопасность отвечали французская полиция и охрана из русских офицеров. Их затворничество выдерживалось настолько строго, что рядовой посетитель дальше парковых ворот не проходил; привратники пускали только по распоряжению из дома. И парк, и дом имели самый непритязательный вид. Когда, впустив, меня вели через комнаты в кабинет великого князя, я отметила, что неубранный после обеда стол покрыт темной клеенкой; мебель сборная, скучная. Великая княгиня Анастасия, дочь короля Черногории Николая и сестра итальянской королевы Елены, была в кабинете одна. Церемонно расцеловавшись, мы сели. Началась беседа, я объяснила цель своего прихода. Реакция великой княгини не обнадеживала. Муж, сказала она, уже вмешался в это дело, и не безуспешно; она надеялась, что все образуется. Но я то уже знала, что вмешательство великого князя ни к чему не привело. Тут вошел великий князь и, уменьшившись вдвое, опустился на низкий стул рядом с женой.