Клуб 12 стульев - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды Григорий Горин принес нам рассказ, который назывался «Потапов». Рассказ о суетности, лицемерии, душевной черствости современного городского жителя. Рассказ был очень сильный. И смешной, как многие рассказы этого писателя. Опытный Горин так записал свое произведение, что никакие «пристежки» типа «инженер одного из заводов Потапов», или «архитектор Потапов», или «слесарь Потапов из города Семисбруйска» не могли изменить обобщенности этого образа. И цензор долго мялся: рассказ нравился, но обобщение не давало цензору покоя. Он переставлял рассказ из номера в номер, пока я не сказал ему:
— Ну что вы мучаетесь? Хороший рассказ, революции из-за него не случится. Чего вы боитесь?
— Надо снять обобщение, — сказал он. — Как насчет названия?
— А что?
— «Потапов». Это обобщает. Не все же у нас Потаповы, верно?
— Не все же у нас Климы Самгины. А книга называется «Клим Самгин». Не все же у нас Анны Каренины…
— Так то когда было! — сказал он. — Подумают, что мы обобщаем. Придумайте название — пропущу.
— Как насчет названия «Как жаль, что у нас еще встречаются такие Потаповы!»?
— Это хорошо, но подумают, что мы сами себя высмеяли. И сама фамилия какая-то обобщающая…
— Как насчет «Иванов»?
— Не морочьте голову!
— Чудное название для рассказа: «Рабинович», а? И никаких обобщений!
— Думаете, смешно?
— Как насчет «Остановите Потапова!»
— Вот! — сказал цензор. — Вот оно! Гениально! Это то, что надо. Во-первых, активное отношение к отрицательному явлению. Во-вторых, снято обобщение, которое могло бы войти в историю как «потаповщина», потому что, что греха таить, все мы такие. Подписываю рассказ к печати. Ведь можете, когда захотите!..
Один из цензоров сказал мне: «Чем ночь темней, тем ярче звезды. Не будь нас, засияли бы имена Платонова, Пастернака. Булгакова, Бабеля, Зощенко Ахматовой, Есенина, Цветаевой? Не будь нас, валили бы вы на спектакли Любимова и «Современника»? Мы оттачиваем вашу мысль. Мы дисциплинируем ваше мышление. Мы заставляем вас находить новый в мире способ самовыражения. Ну что бы делали твои юмористы, если бы мы все разрешали? Что было бы в их произведениях, кроме набившего оскомину «долой советскую власть!»? А с нами они должны вынашивать свои репризы, гранить, как алмаз, свои афоризмы, чтобы и мы не придрались, и публика смеялась, вдумавшись во второй, глубинный смысл фразы. Посмотри, много ли на Западе острых философских карикатур, какие ты печатаешь? Много ли там талантливых сатириков, над которыми ты смеешься, как над нашими доморощенными? Все у них на Западе на поверхности. У нас же все в глубине, глубине, в подтексте, в душе. И все благодаря нам!»
Цинично, конечно. Но и не глупо. Ибо писатель наш настолько привык, что его не пропустят, что и мыслит уже цензурными категориями. Теперь общество живет по завету Салтыкова-Щедрина: «Интеллигент! Не самодонесись!»
Самоцензура! Каким смелым и искренним ты делаешь человека! Однажды, в начале семидесятых годов, «Литературная газета» проводила читательскую конференцию в Библиотеке Ленина. Все мы вставали и рассказывали о планах своих отделов, поэты читали стихи, юмористы хохмили. Все было как обычно. Потом пошли записки и ответы на них. Я сидел за А. Б. Маковским. Записки читал его заместитель В. А. Сырокомский. Одну из записок он показал Маковскому. Я из-за плеча прочел. Там было написано: «Почему вы не печатаете Солженицына?»
— Разорвать? — спросил Сырокомский.
— Зачем же? — сказал Маковский. — Я отвечу. Учитесь.
Он встал и сказал:
— Вот сейчас пришла записка. Правда, без подписи. Анонимная записка. Тут спрашивается: «Почему вы не печатаете Солженицына?» Вообще-то в нашей советской жизни не принято отвечать на анонимные записки. Я обычно свои подписываю. Так уж водится у порядочных людей. Конечно, можно было бы и не отвечать. Но, может быть, человек просто забыл поставить свое имя? Кто это написал?
Никто не встал.
— Вот видите, — продолжал Александр Борисович, — такие уж у нас смелые «революционеры». Они ставят острые вопросы из-за угла, чтобы их самих не было видно. Но я все же отвечу на этот вопрос.
Видите ли, когда Солженицын написал «Один день Ивана Денисовича», я, как и вся наша партия, был за его публикацию. В этом произведении правильно ставился вопрос об ошибках, допущенных в годы культа личности. Но с тех пор Александр Исаевич написал немало других произведений, которые совершенно с других позиций оценивают нашу с вами жизнь. Он стал, не побоюсь этого слова, врагом нашей партии и демонстрирует это в каждой своей книге. Вы их не читали, товарищи, а я читал! И утверждаю, что это произведения, враждебные нашему строю, моей стране и моей партии. Ответьте же мне — могу ли я, как член партии, поставившей меня руководить газетой, печатать произведения, с которыми в корне не согласен? Почему я должен печатать писателя, поднимающего руку на мою партию? Я не против того, чтобы Солженицын отнес свои м-м… произведения в любой другой орган печати. Быть может, найдется редактор, разделяющий его взгляды. Пожалуйста, на здоровье! Но я не хотел бы видеть в моей газете произведения человека, чьи взгляды вызывают у меня отвращение!
Раздались бурные аплодисменты. Читатели по достоинству оценили смелость и искренность Александра Борисовича.
Маковский вернулся на свое место за столом президиума и, улыбаясь, сказал Сырокомскому:
— Понятно? Вот так с ними нужно. Учитесь.
Совсем забыл: в нашей редакции было два буфета: один для А. Б. Маковского, а второй — для всех.
Картинки с выставки
Однажды я попал в студию Кукрыниксов. Она занимала последний этаж дома № 8 на улице Горького в Москве. Ткм они работали. Я приехал к ним заказать политическую карикатуру для 16-й страницы «Литературной газеты», где я работал. Вообще-то с самого начала новой, «толстой», «Литературки» мы решили, что карикатуристы старой, советской школы должны оставаться там, где они есть, — в «Правде», в «Известиях», в «Крокодиле». А мы уж обойдемся теми, кого воспитаем «в своем коллективе». И вокруг нас образовался узкий кружок молодых талантливых художников, которые любили не только рисовать, но и думать: Вагрич Бахчанян, Виталий Песков. Владимир Иванов, Игорь Макаров и еще несколько человек…
Кукрыниксы и Борис Ефимов появлялись тогда, когда нельзя было печатать «своих»: «в день 7 Ноября», 1 Мая… Перед этими революционными праздниками начальство вызывало меня и говорило: «Не будем же мы поганить нашу газету вашими антисоветчиками в дни торжеств. Попросите Кукрыниксов украсить вашу гнусную страницу чем-нибудь выдающимся». И я ехал к Кукрыниксам…
В самом деле, можно ли было напечатать в газете Седьмого ноября такую, скажем, карикатуру?
