Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Эти женщины либо становятся бесчувственными, либо любят до безумия. В последнем случае они выплачивают любви дань нежного сердца. С годами ими овладевает безумное желание выйти замуж. Мужчины, предпочитающие деньги чести, женятся на них и унижают себя этим браком. Обычно такими женихами являются бесталанные скрипачи, посредственные художники, бедные архитекторы.

В Персии (по словам маркиза д’Аржанса{77}) не говорят: Заида, Фатима, но пятьдесят туманов, двадцать туманов (туман на наши деньги составляет пятнадцать экю). «Точно так же, — прибавляет он, — и имена наших содержанок следовало бы заменить названиями: сто луидоров, пятьдесят луидоров, десять луидоров и т. д. Это надо бы сделать для общественного удобства и в назидание иностранцам, которые часто платят непомерно высокую цену за то, что обходится другим гораздо дешевле».

241. «Развращенный крестьянин», сочинение г-на Ретифа де-ла-Бретона

Я отсылал{78} за сведениями о том, чего сам не мог сказать, к этому столь смело написанному роману, появившемуся несколько лет тому назад. Мощной кистью в нем зарисованы яркие картины порока и опасностей, которым неопытность и добродетель подвергаются в развратной столице. Это произведение, несомненно, принесет пользу, несмотря на чересчур обнаженные и слишком выразительные картины. Ибо не найдется отца, живущего где-нибудь в провинции, который, прочитав эту книгу, не стал бы удерживать своего сына около себя. Современная мания посылать детей в Париж, где они заражаются пороками и гибнут, представляет собой величайшее зло.

Города второстепенные и третьестепенные незаметно пустеют, а бездонная пропасть столицы поглощает не только золото родителей, но еще и порядочность и врожденную добродетель сыновей, которые дорого расплачиваются за свое неосторожное любопытство.

Этот полный жизни и выразительности роман не вызвал никакого отклика среди писателей, а нужно заметить, что только очень немногие из них были бы в состоянии задумать и привести в исполнение подобного рода план. Это молчание естественно должно нас удивлять и вызывать в нас негодование; как несправедливо и нечувствительно большинство литераторов, которые восхищаются одной только холодной и условной красотой и не умеют ценить яркие, смелые черты, присущие сильному и живому воображению.

Неужели царство фантазии совершенно оскудело у нас, и мы больше уже не будем углубляться в широкие нравственные и занимательные сочинения, вроде тех, какими отличается творчество аббата Прево и его счастливого соперника Ретифа де-ла-Бретона? В наши дни тратят все силы на полустишья, на nugæ canoræ[12], взвешивают каждое слово, пишут академические пустячки. Вот что заменяет порыв, силу, широту идей и разнообразие картин. Какими мы становимся сухими и узкими!

Перу, одаренному такой мощью, остается начертать новую картину; несчастная мать, теснимая, с одной стороны, голодом, с другой — бесчестием, не может избежать грозящей ей смерти иначе, как пожертвовав своей дочерью. В трудной борьбе с совестью она, в конце-концов, торжествует, но умирает среди жестоких людей, извлекавших выгоду из ее страданий и ждавших от нее ужасной и вынужденной жертвы. Она умирает с сознанием выполненного долга, но смерть ее бесплодна: на другой же день после ее смерти дочь ее падает в бездну порока, вернее — уступает несчастью и своей неопытности.

Быть может, мою книгу прочтет какой-нибудь богач, один из тех, которые пользуются своим золотом, чтобы развращать людей. Если он доселе встречал матерей сговорчивых и преступных до такой степени, что я даже не смею здесь об этом писать, то он узнает по крайней мере, что и подобная грустная картина не может быть отнесена к разряду вымышленных.

242. Балы в Опере

Они поддерживают распущенность, освящают ее в силу как бы всеобщего соглашения. Они склоняют даже самые замкнутые характеры отдаться общепринятому развлечению. Балы эти считаются особенно удачными, когда на них царит страшная теснота: чем давка больше, тем довольнее бывают присутствующие.

Когда становится очень тесно, женщины предоставляют себя на волю приливов и отливов, причем их нежные тела прекрасно выносят натиск толпы, которая то останавливается на некоторое время, то начинает волноваться и катится, как волна.

Надо, говорят, иметь очень мало ума, чтобы не суметь проявить его под маской. Однако то, что там приходится слышать, гораздо менее остроумно, чем то, что говорится в клубах. На балах не говорят ни об отдельных личностях, ни о событиях, все разговоры туманны и бессодержательны, за исключением разговоров из области волокитства. Если бы правительство разрешило хотя бы на один только вечер полную свободу слова, то получилось бы нечто очень пикантное.

Содержанки, герцогини, мещанки скрываются под одинаковыми домино, и, несмотря на это, их различают; с гораздо бо́льшим трудом распознают мужчин, и это доказывает, что женщины обладают во всех слоях общества более тонкими и типичными чертами.

В прежние времена на этих балах царило шумное веселье; теперь о нем нет и помину: под маской наблюдают друг за другом не меньше, чем в обществе.

Я был в Париже на одном балу, где пятидесяти присутствующим домино предстояло сделать в тот же вечер по шести выстрелов каждому. Правда, об этом узнали только на другой день, но надо признаться, что это был весьма странный бал.

Торговка украшениями. С гравюры Видаля по рисунку Лоренса (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Именно на этих балах, под утро, в Париже чаще чем где-либо, можно встретить множество интересных дурнушек.

Очень досадно, что там незаметно утрачивается то внимательное и вежливое отношение к женщинам, которое должно проявляться при всяких обстоятельствах, а особенно в общественных местах.

Когда какому-нибудь кармелиту, францисканцу или бенедиктинцу удается, сбежав из монастыря, тайно присутствовать на балу в Опере, он считает себя счастливейшим человеком. Он и не подозревает, что левитов{79} там множество и что многие представители духовенства, целыми днями бегающие в лиловых одеждах, давно уже пресытились этим развлечением.

Единственно, что в Париже выполняется с серьезнейшим видом, точно дело идет о чем-то крайне важном, — это кадриль. Я поражен достоинством, с каким ее здесь танцуют.

Всем известно, что из Парижа посылают за границу в качестве образца куклу, но известно ли, что в письмах рассылают планы того или иного балета, контраданса с тысячью разных фигур или новой кадрили, чтобы они были в точности воспроизведены на расстоянии пятисот миль?

На балу в Опере произошло событие, которое будет отмечено в истории, так как оно послужило доказательством, что, несмотря на смену веков, древние обычаи быстро опять вступают в силу, едва лишь какие-нибудь исключительные обстоятельства пробуждают народный дух.

Чтобы прослушать шумную и однообразную симфонию, платят десять ливров с человека. Те, кому уже нечего больше ждать от женщин, на балу скучают, но они все же идут туда, чтобы иметь возможность сказать на другой день: «Я был на балу; меня там едва не задушили».

На этих балах иногда танцуют, но тому, кто видал оживленные и веселые танцы юных красавиц страны, прославленной вздохами Юлии{80}, кто видал веселые и легкие па эльзасок, прыжки провансалек, искреннюю, непосредственную радость бретонок, тому станет невыносимой холодная, искусственная грация наших балов, как простых, так и маскированных.

243. Без названия

Существуют пороки, о которых лучше не говорить, так как рискуешь разоблачить их, не будучи в состоянии их исправить. Что может сделать мораль с возмутительными пороками и гнусностями, обреченными умереть во мраке? Каким образом участники этих тайных мерзостей смогли бы вернуться на путь добродетели, на которую они уже неспособны? От такого поколения ничего хорошего ждать уже нельзя. Оно поражено гангреной и должно пасть, сгнить и исчезнуть. Но негодование переходит в сострадание, когда задумаешься о пучине мерзости, в которую погружаются иные чудовищно развращенные существа.

Суровые меры против гнусных извращений опасны и, в большинстве случаев, — бесполезны. Невыгодно нападать на то, чего нельзя искоренить. Когда дело идет об исправлении нравов, нужно действовать наверняка, а не прибегать к тщетным попыткам.

Судья, имеющий в своих руках тайный список нарушителей законов природы, может ужаснуться их множества. Он должен обуздывать порочность нравов, выходящую за известные границы; но, помимо обуздания, сколько потребуется тут осмотрительности! Иначе расследование может сделаться таким же омерзительным, как и самое преступление. Как наглы современные пороки! Лет сто тому назад для их обозначения у нас не было соответствующих слов, а в наши дни подробности этих излишеств уже вплетаются в темы наших бесед! Старики забывают о подобающей им серьезности и достоинстве, говоря об этом преступном распутстве. Чистота нравов оскверняется такими речами, тем более опасными, что теперь почти открыто забавляются этими невероятными гнусностями.