Защитница. Любовь, ненависть и белые ночи - Гольман Иосиф Абрамович

Волик тихонько молчал, как толстая большая мышь, с ртом, набитым полезными фруктами. Багров тоже не нашел что ответить.

Одна Шеметова отреагировала:

– Думаю, именно так, – согласилась она.

– Не стану спрашивать, какую оценку я у вас заработала, – усмехнулась та. – Но справедливо будет, если вы посмотрите на меня и в естественной среде обитания.

– Стол, бумага, ручка? – обрел дар речи Олег Всеволодович.

– Нет. Гостиный Двор, арт-выставка, концерт струнного квартета, – спокойно поправила Марина. – Сегодня вечером. В десять тридцать.

Предложение было принято.

Уходя, Ольга обернулась к Марине и молча показала ей большой палец. Та ответила веселой улыбкой.

Похоже, у Волика наконец появится настоящая, любимая и любящая, жена. А у Шеметовой, не исключено, умная и хорошая подруга.

Москва

Юлия Морозова показывает зубы

Просыпаться было непросто, вчерашние смотрины несколько затянулись. Патентованный солнечный лучик уже минут пять топтался на Ольгиной щеке, а она все никак не могла открыть глаза.

Потом пересилила себя, резко встала. Чтобы совсем освободиться от сонной одури, сделала душ много холоднее обычного. В итоге выскочила из-под него с единственным желанием забиться обратно, под еще не остывшее от ее тела одеяло.

Помогли стандартные методы добуживания.

Рецепт неоригинален, но действен. Интенсивная зарядка, сопровождаемая тонизирующим завтраком: крошечный круассан с огромной чашкой крепкого кофе.

Все. Энергетический баланс восстановлен, можно строить планы на сегодня. Впрочем, сегодняшние планы лучше начать со вчерашних.

Что не сделано?

Не рассмотрены с Багровым остальные многочисленные идеи Ольги по делу Куницына. Не проанализированы с ним же итоги первых дней работы по делу Родригеса, хотя вышеуказанные итоги, несомненно, есть.

И самое главное. Вчера можно было рассмотреть с Багровым все что угодно. Но идиотский Ольгин характер снова себя показал.

Если детально восстанавливать цепь событий, то происходило примерно так.

После работы на концерт идти было рано, поэтому поехали кататься на пароходике: Багров, Ольга, Вольский и даже примкнувший к ним старик Гескин.

Шеметова никогда не впадала в восторг при виде речных просторов или отражений золотых куполов в воде. Но в этот раз действительно было хорошо.

Странно, но с детства знакомые улицы и здания, когда смотришь на них с реки, кажутся совершенно иными. Приходилось совершать логические усилия, чтобы восстанавливать способность ориентироваться в родном городе.

Еще удивили чайки.

Пока не подойдешь к реке, даже знать не будешь, что в мегаполисе Москва живут такие красивые создания. Ольгу просто завораживала их способность к парению. Казалось, им вообще не нужно махать крыльями. Зачем? Если они и так повелевают гравитацией.

А еще поразили слова Гескина. Он хороший мужик, очень умный и очень корпоративный. Конечно, пик его карьеры пройден, но это и сейчас весьма сильный адвокат. Так все к нему и относились – как к хорошему человеку и весьма сильному адвокату.

А тут плыли вместе по речке, а он тихонько так комментировал:

– Вот здесь мы с братом рыбу ловили.

– Когда? – не слишком тактично спросила Ольга.

– Когда? – задумался Аркадий Семенович. – Ну, примерно шестьдесят пять лет назад. Он старше меня был на тринадцать лет. С войны вернулся инвалидом. Семьи так и не завел. Вот и развлекал братишку, да заодно коту лакомство добывали.

Для Шеметовой шестьдесят пять лет назад звучали примерно так же, как и триста. А тут вот он, стоит перед тобой. Вполне живой и реальный Аркадий Семенович Гескин, коллега.

Показал школу, где учились с братом. Место, с которого на фронт ушли и брат, и отец. Отец не вернулся вовсе, брат мучился до пятьдесят четвертого от ран и тоже умер.

Весь их недолгий путь по реке был у Гескина в памятных знаках. Именно в памятных, потому что в реальности ничего и не осталось: сыновья с внуками в Америке, жена в могиле.

Да уж…

Ольга мучилась и никак не могла вспомнить фразу из латыни на эту тему. Такое состояние всегда было для нее мучительно: ведь бывших отличниц не бывает. Наконец плюнула и произнесла про себя сентенцию, приписываемую царю Соломону: «Все проходит».

А Гескина все равно было жалко.

Накатавшись, пошли поели, поскольку в картинной галерее кормежка не предусматривалась. К десяти часам – совсем светло было – подтянулись к Гостиному Двору.

Никого, кроме них, еще не было, поэтому удалось без спешки и сутолоки посмотреть экспозицию.

Она того стоила.

Выставлялись три художника из каких-то совершенно глухих мест. Может, и не космические расстояния, но Москва и деревня в трехстах километрах от нее – это точно разные галактики. Организовал действо очередной Волькин знакомый – некий профессор Береславский. Он показался Шеметовой нахальным и самоуверенным человеком. Позже, выслушав его речи, диагноз о нахальстве и самоуверенности Ольга не отменила. Иначе не понять, как профессор-экономист, а до того физик, вдруг решил стать открывателем неоцененных художественных талантов. Но определенные резоны в его речах и действиях, несомненно, присутствовали.

Ведь что такое изобразительное искусство? Только то, что мы о нем думаем. После изобретения фотоаппарата простое умение воспроизводить окружающую реальность перестало быть искусством. Но отбросив в сторону критерии истинности художественных находок, станет абсолютно ясно, что и гений никогда не будет признан, если его не увидят массы.

Короче, все, «как завещал великий Ленин». Пока идея не овладеет массами, не будет у художника хлеба, а у инвестора – «Мерседеса».

Еще Ольгу поразило различие художников, присутствовавших здесь же. Особенно двух родных братьев Павловых. Выросли в одной деревне, в одной семье. Старший – весь чистенький, маленький, худенький, богобоязненный. Да и просто «боязненный», как Ольге показалось. «Живем мы уединенно, и нам ничего, кроме хлеба и искусства, не надо», – объяснил он Волику. При этом, похоже, не врал.

Был этот художник каноническим иконописцем, то есть имел разрешение от церкви на писание икон. А в «гражданской» живописи отрывался вовсю: на его полотнах краски играли, сверкали и переливались. Пейзажи были идиллические, девушки стройные, а цветы красивые. Все вместе создавало некую спокойную, милую, пленительную ауру, которую очень хотелось нести в дом или на дачу, тем более что цены были доступные.

Младший брат был совсем другим. Огромный, небритый, худющий, со свирепым лицом, кулаками-молотами и неожиданно добрыми глазами. Картины его были такие же: свирепые, резкие, пронзительные. И неожиданно добрые по сути. Коммерческий успех ему явно не грозил. Сложно было бы представить в какой-нибудь гламурной квартире портрет несчастного мальчишки из дурдома, выполненный только двумя красками: невероятно яркой оранжевой и невероятно черной черной. Или портрет тверской проститутки – самой дешевой, «плечевой», с трассы Е-95. Красивая, молодая, с детской игрушкой в руке и глазами старухи.

Береславский усилил этот антагонизм, расположив одножанровые картины братьев по противоположным стенам длинного двухсветного – с небольшим вторым этажом – помещения.

«А все же он свое дело знает», – оценила профессора Шеметова, пройдя несколько раз мимо полотен обоих братьев. Сделав еще круг, обнаружила второе дно профессорского замысла: это все-таки братья! Так непохожие по форме, по сути, по воплощению. И однозначно братья по всему.

Под впечатлением от увиденного даже хотела уйти подышать. Но, повинуясь Волику, очень уважавшему своего нахального и самоуверенного друга, полезли на маленький второй этаж – на самом деле длинный балкон – смотреть третьего автора.

А вот это уже был удар под дых.

Профессор решил усилить эффект, оставив в экспозиции на балконе только сильнодействующую графику третьего художника, тоже, кстати, жителя не столичного. И графика действовала.