Россия и Германия. Союзники или враги? - Густав Хильгер

Поскольку время торопило советское правительство, переговоры с Каменевым проходили сравнительно легко и привели к скорому соглашению. Советское правительство настолько было заинтересовано в том, чтобы поступление иностранной помощи началось как можно быстрее, что сделало значительные уступки, гарантируя работникам иностранных агентств свободу передвижения и беспрепятственные прямые контакты с местными властями и общественными учреждениями, а также гарантируя эффективную поддержку со стороны центрального учреждения по оказанию помощи в Москве.

В соответствии с этим соглашением Германский Красный Крест осенью 1921 года послал группу немецких медиков в Россию. Они приехали в Казань, столицу Татарской Автономной Советской Социалистической Республики, чтобы помочь местным организациям в борьбе с тифом, предоставляя медицинскую помощь и медикаменты. Лекарства и оборудование были отправлены в Петроград на пароходе «Тритон», специально арендованном для этого случая, а затем доставлены в Казань на санитарном поезде, отданном советским правительством в распоряжение немецких врачей для использования в качестве штаба и средства транспорта. В Москве Германский Красный Крест создал бактериологическую лабораторию для постановки в Казани практических экспериментов в научной работе, для поддержания связи с советскими врачами и для снабжения последних научной литературой[21].

В экспедиции Германского Красного Креста я отвечал за политические, финансовые и административные вопросы. Это была очень трудная задача, потому что имевшиеся в нашем распоряжении средства были ограничены, и хотя общая обстановка в России после введения НЭПа заметно улучшилась, но из-за голода произошло новое ее ухудшение. Транспортная система была полностью разрушена, а те поездки по железной дороге, которые еще продолжались, нарушались неоднократными нападениями на движущиеся поезда.

В то время Троцкий был в зените своей власти и престижа, а его имя неизменно связывалось с именем Ленина. Я решил заручиться его личной поддержкой, попытавшись заинтересовать его планами Германского Красного Креста и характером германских действий по оказанию помощи. С этой целью я воспользовался одним человеком из его штаба, бывшим царским морским офицером высокого ранга по имени Беренс (Евгений Андреевич Беренс (1876–1928), из дворянской семьи. – Ред.), который предложил свои услуги советскому правительству не из симпатий к коммунизму, а, как и многие другие царские офицеры, из смешанного чувства оппортунизма и русского патриотизма. По предложению Беренса Троцкий принял мое приглашение посетить учреждение Германского Красного Креста.

В ходе подготовки визита народного комиссара по военным и морским делам (это Бронштейн-Троцкий, с образованием в объеме реального училища. – Ред.) его помощник приезжал для обсуждения, в котором различные этапы инспекции были распланированы до малейших деталей. Потом этот помощник провел репетицию поездки из штаба Троцкого до бактериологического института, а потом до нашего санитарного поезда. Поездка продемонстрировала, как он заявил мне, что он не учел несколько минут, требуемых для одного из маршрутов, и что эти минуты будут вычтены из времени, отведенного на инспекцию. Я был потрясен этой необычной, нерусской точностью; но в назначенный день Троцкий заставил меня ждать его появления сорок минут, а потом выбросил за борт все предыдущие тщательные приготовления, оставшись у нас на значительно большее время, чем планировалось.

Необычность личности Троцкого проявлялась в странном обаянии, которое он оказывал на всех, с кем вступал в контакт. На меня также большое впечатление произвела его сообразительность, осанка и самообладание, живой интерес, с которым он воспринимал все, что предлагалось его вниманию, и его совершенное владение иностранными языками. Но за его блестящей внешностью скрывалась какая-то неуверенная натура; и Троцкому было суждено ошибаться на решающих перекрестках своей жизни, потому что он не знал, как сообразно поступать, и потому что у него не было дара государственного деятеля. Один мой знакомый, русский инженер с прекрасным знанием человеческой психологии, однажды предложил мне соответствующую характеристику личности Троцкого: «Яркий фейерверк; а то, что остается, – это маленькая кучка пепла». Хотя Троцкий и мог заворожить сотрудников своими многочисленными проектами, он не доводил их до конца и не знал, как контролировать их исполнение. На массовых митингах он мог своим блестящим красноречием довести аудиторию до стихийного энтузиазма, но это приносило ему мало пользы, потому что Сталин заботился о том, чтобы его собственные послушные ставленники принимали резолюции, тщательно и заранее подготовленные. Фундаментальная трагедия личности Троцкого лежит в том, что его собственные неудачи помогли такому человеку, как Сталин, пробраться до позиции власти, с высоты которой он мог угрожать всему западному миру. Я склонен считать, что доктринерские теории «перманентной революции» Троцкого были бы куда менее опасны для мира, нежели неразборчивая в средствах целеустремленность Сталина. (Действительно, окажись наверху Троцкий, и уже искалеченная в 1917–1922 годах Россия, возможно, была бы окончательно убита в ходе идиотских экспериментов и действий на благо мировой революции. – Ред.)

На Троцкого произвело заметное впечатление оснащение и оборудование Германского Красного Креста, которые мы ему показали. В свою очередь мы насладились его чересчур лестной похвалой «немецкой эффективности, с которой остальной мир должен брать пример». Из-за поражения в войне и его политических и экономических последствий немецкая уверенность в себе пострадала до такой степени, что немцы в то время были рады любой возможности восстановить чувство собственного достоинства – фактор, сыгравший немалую психологическую роль в восстановлении германо-российских отношений после Первой мировой войны. Германские научные, экономические и военные круги ощущали себя отвергнутыми и обойденными бывшими странами-противниками. Русские (в смысле советские правители. – Ред.), однако, похоже, были намерены отдать должное германским достижениям и оживить отношения прежних лет, тем самым открывая, казалось, выход Германии из изоляции. Угрозы советского вмешательства во внутренние дела Германии сознательно пренебрегались; общее мнение, видимо, было таково, что немецкий народ имеет иммунитет против коммунизма и к тому же что новая экономическая политика – это начало внутренней эволюции в России, ее ухода от революционных амбиций.

Уходя, Троцкий спросил меня, может ли он чем-то быть для нас полезен. И я ответил, что нам очень нужен специальный вагон для нашего санитарного поезда. Но поскольку поезд должен был отправиться из Казани этой ночью, вагон надо было бы подцепить этим же вечером. Троцкий пообещал сразу же дать необходимые распоряжения, и, в самом деле, не более чем через полчаса передо мной появился начальник железнодорожной транспортной администрации Аржанов. Тоже из бывших царских офицеров, он искусно приспособился к новым правителям, а что касается остального – воспользовался своим положением с целью получения материальных выгод. Одетый в отлично подогнанную форму, в начищенных до блеска сапогах и со стеком в руке, которым он манипулировал с подчеркнутой небрежностью, Аржанов имел внешность, резко контрастировавшую с жалкими фигурами в своем многочисленном окружении, причем самыми убогими среди них были старые инженеры из Комиссариата путей сообщения. Аржанов выслушал нашу просьбу и хозяйским тоном приказал своим подчиненным немедленно пригнать требуемый вагон; но те заявили, что ни в одном депо Москвы нет таких вагонов. «<Либо вагон будет здесь через три часа, либо…» Эти слова и многозначительный жест стеком заставили инженеров замолчать, а меня больно задели. Как и следовало ожидать, специальный вагон был у нас через три часа; но в моем воображении стояли зловещие формы, в которых система будет развиваться в России в будущем, если она намеревается одержать верх в борьбе с человеческой натурой и материальными трудностями.

В Казани санитарный поезд столкнулся с эпидемией тифа со всеми ее ужасами. Сам я ездил в Казань спустя несколько месяцев, и то, что я там увидел, относится к самым жутким впечатлениям моей жизни. Госпитали были так переполнены теми людьми, ставшими жертвами эпидемии, людьми, превратившимися в призрачные скелеты, что даже двум или трем пациентам пришлось обходиться одним соломенным тюфяком, а были и такие, кому приходилось лежать на голом полу. Совершенно обессилевшие врачи и сестры были вынуждены перебираться через них, чтобы добраться до других больных. Меня невероятно угнетало сознание того, что вся эта наша помощь была лишь каплей в этом океане несчастья. Несколько лет спустя мое чувство отчаяния уступило место восхищению перед жизненной силой русского народа, который удивлял мир своим быстрым ростом населения уже в 1924 году. (С 1928–1929 годов «революционные преобразования» начались с новой силой. – Ред.)