Жена - Валентин Катаев

Он слегка присел, привычным жестом потянул ремешок полевой сумки и вынул небольшой сверток. Он дал его мне, а сам деликатно отошел в сторону и отвернулся. Я развернула сверток. Там были ручные часы Андрея, три его ордена, золотая звездочка Героя Советского Союза, орденская книжка, бумажник и моя очень давняя неудачная фотография с потрескавшимися и обрезанными краями, где я была снята - очевидно, зимой - в белой вязаной шапочке, в белом свитере и почему-то была похожа на брюнетку. Я долго стояла, держа в горсти все эти вещи, как бы взвешивая их - его славу, его любовь, его время, - и все никак не могла постигнуть до конца, что все это осталось, существует, а его, моего Андрея, уже нет и больше никогда не будет. И слезы текли по моим холодным щекам.

- Я еще привез чемодан с кой-какими вещами Андрея Васильевича. Я его поставил в передней - мне тут открывала дверь одна старушка.

- Это моя хозяйка, Зинаида Константиновна.

- Вот, вот. Она мне и комнату вашу открыла. Я уже думал, что вас не дождусь. Записку стал писать. Разрешите внести чемодан?

- Спасибо. Не беспокойтесь. Это потом.

Уже совсем стемнело. Я опустила синюю бумажную штору маскировки и зажгла лампочку под черным абажуром. Я предложила капитану стул, а сама села на кровать. Мы некоторое время молчали.

- Нина Петровна, неужели вы меня не узнаете? - сказал он.

И я вдруг сразу его узнала.

- Петя!

- Ну, конечно! Георгиевский монастырь, Балаклава, розовый мускат и так далее.

- Извините, я даже не знала, что ваша фамилия Савушкин.

- Да, капитан Савушкин. Это теперь. А в мирное время был Петя. Иначе никто не называл. А что, сильно я о того времени переменился?

- Я б не сказала, что сильно. Но все-таки... Стали более солидным. Повзрослели. Опять же - усы.

- Усы фронтовые. Не такой веселый?

- Да и это.

- Ничего не поделаешь. Воюем. Веселого мало.

- А вы знаете, мне Андрюша в своем последнем письме писал о вас и даже передавал привет. Как раз накануне... этого несчастья.

- Да, очень тяжелый случай, - сказал Петя, нахмурившись. - Не говорю уже о вас. Это само собой. Но и для всех нас это очень тяжелый удар. Для всего полка. Потерять такого товарища, такого выдающегося командира.

- Как это произошло? При вас?

- Не только при мне, но даже, если хотите, из-за меня.

- Из-за вас?

- Да. Но, конечно, не по моей вине. Видите ли, мы вели бой на высоте двух с половиной тысяч метров. Мой самолет подожгли. Я успел выброситься с парашютом. Налетели три "мессера" и стали меня клевать из пулеметов. Одна пуля царапнула ключицу, слава богу, не разрывная. Другая попала в мякоть бедра. Третья перебила один строп. Кошмар. И, главное, полное бессилие. Вишу и ни черта не могу сделать. Совсем погибаю. Тут мне пришел на выручку Андрей Васильевич. Он кинулся сверху, сделал правый разворот и дал из пулемета с расстояния сто - сто пятьдесят метров короткую очередь по одному стервятнику. Тот загорелся и упал. Другой "мессер" в это время зашел Андрюше в хвост. Андрей Васильевич вовремя заметил, снизился до бреющего, развернулся влево и пошел вверх по вертикали прямо на второго "мессера". Тот боя по вертикали не принял и отвалил. А в это время третий "мессер" успел набрать высоту и пикирует на меня, открыв огонь из всех пулеметов. Тогда Андрюша положил машину опять на правое крыло и стал делать вокруг меня круги, не подпуская ко мне третьего "мессера". Так он и ходил все время вокруг меня, пока я приземлялся. Бой шел над немецким передним краем, но, слава богу, ветер дул на восток, так что я с грехом пополам, но все-таки дотянул до своей территории. Когда я приземлился, Андрей Васильевич совсем близко пролетел возле меня, отодвинул колпак и помахал мне рукавицей. И я, знаете, очень ясно увидел, Нина Петровна, его отлетевшие назад русые волосы. Андрей Васильевич не любил летать в шлеме: его раздражало радио. Надевал шлем лишь в крайнем случае. И как раз в этот миг у него под правым крылом показалось пламя. Как видно, второй "мессер" опять сделал заход и дал по Андрюше из пушки. Андрюша кинул машину на правое крыло и сбил огонь. Но как только выровнялся, пламя опять вспыхнуло, пошел густой дым, машина захромала. Второй "мессер" снова развернулся и пошел на сближение с Андреем Васильевичем. Но Андрей Васильевич уже не стрелял. Видно, кончились патроны. Или он уже тогда был смертельно ранен. Я видел, как его машину тряхнуло, но он ее все-таки выправил и стал уходить на свой аэродром, а за ним тянулась черная полоса дыма. Из последних сил он дотянул до аэродрома и все-таки посадил горящую машину. Когда его вынули из кабины, он уже был мертв. У него обгорела правая рука, и пуля пробила печень.

Когда меня привезли в полк, Андрюша уже лежал в ельнике на снегу, покрытый плащ-палаткой.

- Боже мой, - сказала я, чувствуя, что начинаю дрожать.

- Война, Нина Петровна, - хмуро сказал Петя, - ничего не поделаешь. На другой день Андрея Васильевича похоронили, - торопливо продолжал он, заметив мое волнение. - Я при этом не был, так как меня отправили в госпиталь, но вот, вероятно, вам будет интересно посмотреть... хоть я не знаю, может быть, не стоит...

- Покажите, - сказала я, овладев собой. - Ничего, покажите.

Он достал из своей сумки конверт с фотографиями.

- Только неважная бумага, - сказал он.

На одной фотографии я увидела Андрея в гробу. Знакомое, родное, спящее лицо с незнакомой ссадиной на переносице, с волосами, гладко зачесанными со лба вверх, виднелось из вороха еловых веток с шишечками. Гроб стоял на снегу, и на заднем плане вышли два красноармейца с автоматами на шее. Они стояли с двух сторон, поддерживая простую, дощатую крышку гроба, поставленную торчмя.

Я бегло посмотрела другие фотографии - погребенье, салют, обгоревший и простреленный самолет Андрея и вид деревенского погоста с церковкой и могилкой Андрея, снятый с птичьего полета.

- Можно оставить себе?

- Да, конечно. Это специально для вас.

Потом я начала расспрашивать Петю про Андрея, и он, стараясь быть как можно более точным в датах и фактах, стал подробно рассказывать мне о последних месяцах жизни Андрюши.

Я слушала его рассказ с благодарной жадностью, но, конечно, этого рассказа для меня было слишком мало. Моя душа требовала гораздо, гораздо большего, - того, чего Петя при всем своем желании не мог мне дать. Мне нужно было хотя бы одну частицу Андрюши, живого, любящего, существующего, а не существовавшего когда-то и уже не существующего теперь.

Было часов двенадцать, когда я вдруг вспомнила, что даже не предложила Пете чаю, не поинтересовалась его ранением.

- Так вы, значит, прыгнули с парашютом? - сказала я, найдя удобный повод.

- Пришлось, - сказал Петя, нахмурившись. - Самолет загорелся и пошел в пике. Его абсолютно невозможно было выровнять. Я сделал все возможное. Оставалось только прыгать. Я имел право по инструкции оставить борт самолета.

Я не могла удержать улыбку.

- Слушайте, вы, ей-богу, какие-то невероятные люди! - сказала я. - Из какого материала вы сделаны? Человек, спасая свою жизнь, выскакивает из горящего самолета и еще потом извиняется, что он на это, дескать, имел право.

- А как же? - серьезно сказал Петя. - Нельзя, Нина Петровна. Самолет это наше боевое оружие. Его можно бросить только в самом крайнем случае, когда другого выхода нет. Вы этим не шутите!

Потом мы стали пить чай. К нам присоединилась Зинаида Константиновна. Петя ей сразу понравился.

- Постойте, - сказала Зинаида Константиновна. - По-моему, мы делаем что-то неправильно. Погодите, я думаю, капитан Савушкин не откажется от стопочки водки.

- А есть? - сказал Петя.

- Я в этом не специалистка, - сказала Зинаида Константиновна, - но, по-моему, у меня где-то есть немного чистого, ректифицированного спирта. Это как - годится?

- Безусловно, - сказал Петя.

- Говорят, его нужно только развести кипяченой водой и получится превосходная водка.

- Можно даже не разводить, - сказал Петя.

- Ну, вам виднее.

Зинаида Константиновна пошла за спиртом, а я быстро сварила на круглой электрической плитке картошку и открыла банку рыбных консервов. Кроме того, у нас нашлась селедка, две луковицы, даже немного уксуса. Ужин получился великолепный.

Несмотря на Петины жалобные улыбки, мы все-таки спирт разбавили и для красоты налили в графинчик. Рюмок не было, и пили из медицинских банок.

- Ну, что ж, товарищи, выпьем за нашего Андрея, - вздохнув, сказал Петя.

- Да, за Андрюшу, - сказала я.

Мы стукнулись круглыми баночками, выпили, поморщились и прежде всего закусили луком, нарезанным красивыми кольцами, похожими на цыганские серьги.

Я взглянула на Петю и вдруг ясно, почти осязаемо близко увидела наш веселый завтрак в Балаклаве, Андрея, резкие фигурные тени виноградных листьев на песке, сухие холмы, очень синее море - весь этот неповторимый июльский день...