Сабля Лазо - Василий Никонов

Межгорьевцы, какие в селе остались, робко из окон выглядывают. Во все глаза смотрят, удивляются: Копач Смекалина на расстрел ведет. А говорили, вроде, убит Платон Петрович. И Тимоха с ним? Вот она, судьба-судьбина горькая. Копач-то, выходит, верх взял?

— Господи, господи! — крестится Татьяна Карповна. — Да что ж это, люди добрые?

Не кричит Татьяна Карповна, про себя шепчет. Знает, некому ей помочь. Смотрит, куда Платошу с сыном повели. В сторону первого переката, к Змеиной скале.

Много людей полегло у этой скалы. Кого поймают, обязательно туда ведут. Вот и Платона Петровича черед настал. Да не одного, с сыном.

ВЫСТРЕЛ

— На мыло пустим! — помахивает плеткой Копач.

Платон Петрович зубами скрипит, руки развязать пробует. Да нет, крепко умеют вязать, сволочи. Научились.

— Эх, Прокоп, Прокоп! — укоряет Смекалин. — Ребятишек и тех не жалеешь. Хуже зверя стал.

— А твою шкуру на барабан натяну! — замахивается Копач плеткой. — Ишь, учить удумал. Пулю и ту на тебя, гада, жалко.

Вздрагивает Тимка от копачевских слов. Выходит, на расправу ведут. Как же это? И его не будет, и батяни? А маманя как же? И ни травы, и ни солнышка? Ни Шумного, ни ленков? И Павлинки? Ничего, ничего?!..

Никогда не думал Тимка о смерти, так, как сейчас. Видел, как люди в бою гибли. Как Ван Ли умирал. А тут — самому. И так скоро?..

Платон Петрович плечом чувствует: дрожит Тимка.

— Крепись, сынок! — понижает он голос. — Ты же нашей породы, смекалинской...

Платон Петрович на миг закрывает глаза. В голове гудит нестерпимо. Плывет все, качается. Помедленней надо идти, чтоб не упасть. Одна мысль, горькая, неотвязная, крутится в голове: «Неужто и сына?»

Прокоп Егорыч из себя выходит: не нравится ему, что Смекалин еле ноги переставляет. Нешто на полдороге прикончить?

— Шевелись, шевелись! — покрикивает Копач. — На солнышко вон смотри. Вишь, какое золотистое.

Не страшно помирать Платону Петровичу. Знал, всякое может случиться. Целый месяц по острию ходил, под носом у семеновцев орудовал. Все задания товарища Лазо выполнял. И сейчас вот кое-что разведал, да выследил его Копач.

И без Платона Петровича жизнь пойдет своей дорогой. Кончится гражданская война, наберет силы Советская власть. А там и до мировой революции рукой подать. Заживут люди светло, радостно. Может, и его добрым словом помянут.

Татьяну, понятно, жалко. Истоскуется, изгорюется, все сердце выплачет.

А Тимку? Ах, если бы не Тимка...

Казак Панфил всю дорогу молчит, во рту распухшим языком ворочает. Ловко бородач ударил, едва зуб не выбил. Ну, да и ему досталось.

Если прямо говорить, не нравится Панфилу история с мальчишкой. У самого такой растет. В случае чего, неужто красные стрелять станут? Сын за отца какой ответчик?

Жил казак Панфил ни бедно, ни богато, стягивал концы с концами, редко взаймы просил. Пришла война, все в разор пустила. Плюнул Панфил на такую жизнь, к белым кинулся. Так вот и мечется из села в село: то с Копачом, то с Брянцевым.

Баргут сбоку идет, кривым глазом подергивает. Метко хлестнул Копач — на всю жизнь отметина.

Нет-нет да и взглянет баргут на Смекалина, вроде подбодрить хочет. А может, кажется это Платону Петровичу. В его положении все на свой лад видится. Взять тех же баргут. Жили бы да жили в своей Маньчжурии. Нет, за Семеновым увязались. Не все, конечно. А уж на что народ забитый, хуже некуда.

Вот какие думы Платон Петрович перед смертью думает. Курить ему страх охота, да кисет отобрали и руки связаны. У Копача попросить — издеваться начнет. Ничего, потерпит как-нибудь...

У баргута, видать, нюх собачий, хоть один глаз да соколиный. Сворачивает цигарку, прикуривает, сует в рот Смекалину.

— Кури, на том свете не дадут.

— Спасибо!

Копач на баргута зверем смотрит. Так бы и двинул ему, желторожему. Да не время еще, нужны они, нехристи.

— Ты чего, Панфилка, рассупонился? — набрасывается Копач. — Поглядывай за баргутенком!

Панфил перестает сосать зуб, перекладывает карабин с руки на руку. Видно, пришло время поговорить.

— Ты вот што, — мрачнеет Панфил. — Ты, Прокоп Егорыч, отпусти мальчонку. Не бери грех на душу.

— Молчать! — рявкает Копач. — Без указчиков обойдусь! Носом не вышел, штоб командовать!

— Вышел, не вышел — не в том суть. Малец здесь ни при чем. Отцы бьются — ихний резон. Он-то што понимает?

— Молчать! Горячих захотел?

И тут Панфил преображается. Вспыхивают серые глаза, смыкаются белесые брови. На лбу собираются складки.

— Ну, тогда я... — Панфил подходит к Тимке, дергает за конец ремешка. — У самого такой малец растет. Нешто красные будут стрелять?

— Ты... ты... бунтовать? — Копач поднимает карабин. — Да я тебя!..

— Не кричи, Прокоп Егорыч. — Панфил прячет ремешок в карман. — Его кончай как хошь, — он кивает на Смекалина, — а ребятенка не дам. Не за што. Гуляй, парень, лети к своей мамке.

— Спасибо, товарищ. — Платон Петрович наклоняется к сыну. Тимка с криком кидается ему на шею.

— Батяня!..

Остальное решается быстро, неожиданно. Копач вскидывает карабин на Платона Петровича. Но выстрел раздается раньше, с другой стороны. Прокоп Егорыч ахает, поворачивается к баргуту, выпаливает матерное слово. Левой рукой хватается за грудь, нелепо взмахивает правой, отбрасывая карабин. И, согнувшись, падает головой на камень.

— Собака! — Баргут сует пистолет за пояс.

— Ты это как?! — Панфил от удивления раскрывает рот. В нем зрелой клубникой краснеет пухлая десна. — Ты это пошто?

— По то, по это! Хватит, поиздевался, гад! — Баргут развязывает руки Смекалину. — Ходи, куда знаешь. Свободен.

Платон Петрович дрожко опускается на камень.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ЗОЛОТИНКА

Прииск Золотинку люди случайно открыли. Шли, говорят, по тайге два охотника — за зверем гнались. Притомились. А дело к вечеру было. Решили отдохнуть иль заночевать — как придется. Все равно не догнать им теперь изюбря.

Один охотник огонь стал разводить, другой за водой пошел. Тургинка тут же рядом текла. Тот, который за водой пошел, надумал котелок почистить. Берет горсть песку, трет по черноте, видит: блестит что-то. А что, понять не может. Не золото ль? — думает.

Стал он товарища кричать. Приходит товарищ, смотрит, диву дается.

— Впрямь, золотинка. Где добыл?

— Тут, в песке.

Стали дальше рыть. Второму охотнику самородок попался. И первому стало фартить.

Обрадовались охотники, обратно повернули. Сказали, где следует. Приехали сюда инженеры, пробы взяли. И ахнули. Такого золота отродясь никто не видывал. Что в реке, что в шурфах — все едино.

Правда, одарили тех охотников лучше некуда. Прииск открыли, Золотинкой назвали. Потом эти земли царь себе прикарманил.

Вот как люди рассказывают. Кто говорит — легенда, кто за правду считает. А верить — многие верят.

С тех пор много лет прошло, много воды утекло, много золота добыто. Что ни год — растет Золотинка. Вначале домиков десять стояло, теперь же распадок тесным стал, домишки в гору полезли. Возле них огородишки лоскутками чернеют, живность кой-какая пасется. Огородишки — что говорить: камень на камне. Да и поливать хлопотно: воды в гору не много натаскаешь.

Вокруг домиков ребятня бегает, в «казаков-разбойников» играет. Много ребятишек, и все по-бедному одеты — в лоскутки да тряпочки.

Драги золото из реки тащат, рудничные в забоях кварц рубят. До пота, до крови, до смерти. Верно Дениска говорит: «Всякое золото кровью полито».

Возле рудника небольшая фабрика стоит, «бегункой» называется. Там, в большой чаше, чугунные шары катаются, кварц размалывают. Кварц — порода крепкая, не сразу возьмешь. Шары эти быстро стираются, маленькими делаются. Потом их новыми заменяют.

Из кварцевой муки золото добывают. И везут куда-то, на прииске не оставляют — боятся. Есть тут людишки всякие: и уголовники, что срок поотбывали, и те, что по тайге шарятся, вроде Тихона Лукича, и такие, как Ван Ли.

Но большей частью здесь потомственные рабочие, такие, как Дениска Смекалин. Они друг за друга держатся, им терять нечего. Так что белые неохотно сюда идут, больше по селам квартируют — шкуру свою берегут. Одно дело Межгорье, другое — Золотинка...

Поздно вечером явились Тимка с матерью на прииск. Днем-то боязно было идти, в лесу отсиживались. У Дениски засветло тоже делать нечего. Лишние глаза — лишние разговоры.

Хатенка у Дениски ничуть не лучше смекалинской. Старенькая, слепенькая, кособокая. Крыша латана-перелатана. И железо на ней, и дранка, и толь. А дождь пойдет — корыт и ведер не напасешься. У иного охотника зимовье лучше.

Имущество у родичей не ахти какое: стол да кровать, посидеть путем негде.