Катынь. Ложь, ставшая историей - Елена Прудникова

Весь офицерский состав уходил из дачи, в здании оставалось только несколько караульных, а вахмистр беспрерывно проверял посты по телефону…»

Из показаний О. А. Михайловой:

«В сентябре месяце 1941 года в лесу Козьи Горы очень часто раздавалась стрельба. Сначала я не обращала внимания на подъезжавшие к нашей даче грузовые автомашины, крытые с боков и сверху, окрашенные в зелёный цвет, всегда сопровождавшиеся унтер-офицерами. Затем я заметила, что эти машины никогда не заходит в наш гараж и в то же время не разгружаются. Эти грузовые автомашины приезжали очень часто, особенно в сентябре 1941 года.

Среди унтер-офицеров, которые всегда ездили в кабинах рядом с шофёрами, я стала замечать одного высокого, с бледным лицом и рыжими волосами. Когда эти машины подъезжали к даче, то все унтер-офицеры, как по команде, шли в баню и долго в ней мылись, а потом сильно пьянствовали на даче.

Однажды этот высокий рыжий немец, выйдя из машины, направился в кухню и попросил воды. Когда он пил из стакана воду, я увидела кровь на обшлаге правого рукава его мундира.

Замечала я и такую вещь: пока унтер-офицеры мылись в бане, их шофёра постоянно чистили и смазывали оружие. Особенно бросалось в глаза то, что закрытые грузовые автомобили приезжали к даче всегда вскоре по окончании стрельбы в лесу на Козьих Горах».

Третья работница, Конаховская, дала примерно такие же показания.

Михайлова и Конаховская однажды видели, как на дачу провезли двоих пленных поляков — против обыкновения, доставив их к самому дому. По-видимому, это были схваченные беглецы.

Из показаний О. А. Михайловой:

«Однажды, как обычно, я и Конаховская работали на кухне и услышали недалеко от дачи шум. Выйдя за дверь, мы увидели двух военнопленных поляков, окружённых немецкими солдатами, что-то разъяснявшими унтер-офицеру Розе, затем к ним подошёл оберст-лейтенант Арнес и что-то сказал Розе. Мы спрятались в сторону, так как боялись, что за проявленное любопытство Розе нас изобьёт. Но нас всё-таки заметили, и механик Глиневский, по знаку Розе, загнал нас на кухню, а поляков повёл в сторону от дачи. Через несколько минут мы услышали выстрелы. Я и Конаховская, желая выяснить, как поступили немцы с задержанными поляками, снова вышли на улицу. Одновременно с нами вышедший через главный вход дачи адъютант Арнеса по-немецки что-то спросил Розе, на что последний также по-немецки ответил: „Всё в порядке“. Эти слова я поняла, так как их немцы часто употребляли в разговорах между собой. Из всего происшедшего я заключила, что эти два поляка расстреляны».

Тот самый староста, который послал девушек работать на кухню, однажды спросил, как им там работается, на что получил от Михайловой ответ краткий и выразительный: «Провались она, эта работа!»

Перепуганные девушки решили любой ценой выбраться из этого жуткого места. Воспользовавшись тем, что немцы снизили им зарплату с 9 до 3 марок в месяц, они не вышли на работу. За ними приехали, привезли на дачу и в наказание посадили в холодную, но потом, к их великой радости, уволили. Лишь сидя под арестом, они решились заговорить друг с другом о том, что видели и слышали — до тех пор девушки держали свои наблюдения при себе. Молчали они и после, по-видимому понимая, что чудом остались живы — лишь Алексеева рассказала о виденном своему отцу.

Эти три свидетельницы попали в самый эпицентр, но и другие местные жители что-то видели, замечали, делали какие-то выводы.

Из показаний Ветровой Е. Н., учительницы школы в посёлке Катынь:

«Осенью 1941 года, когда нас принудительно выгнали для работы на шоссе Смоленск — Витебск, мне приходилось видеть, как на грузовых машинах провозили военнопленных поляков. Их форма совпадала с формой виденных мною расстрелянных поляков в Козьих Горах».

Из показаний М. Г. Кривозерцева, 1904 г. р., плотника:

«Осенью 1941 года… я был мобилизован на дровозаготовки, по крайней мере так мне было объявлено. На самом деле с группой крестьян из разных деревень… я в течение шести дней работал по очистке леса Козьи Горы. Лес вырубался со стороны шоссе, и нам было ясно, что немцы вырубают лес, боясь партизанских налётов на шоссе. Все мы, работавшие в лесу, были зарегистрированы у немцев, и часовые пропускали нас в лес после того, как сверят по документам нашу личность.

Однажды лесник Суриков повёл меня лесом показать новую делянку, и нам пришлось проходить с ним по дороге, ведущей с шоссе к лесной даче Козьи Горы. Примерно в 300 метрах от шоссе я увидел поляну шагов сорок в длину и столько же в ширину, обсыпанную песком. Никогда ранее её на этом месте не было, она резко выделялась от общего тона земли. Видно было, что эта поляна, обсыпанная по поверхности песком, была устроена руками человека. Я спросил Сурикова, откуда и каким образом появилась на Козьих Горах эта поляна. Суриков сказал мне, что здесь зарыты люди, и как я ни допытывался, он мне больше ничего не сказал и велел молчать, если я не желаю себе зла. Здесь же Суриков мне сказал, чтобы вокруг этой поляны я не вырезал лес. Этот разговор относится, как я теперь вспоминаю, к середине октября 1941 года.

Поскольку эта поляна действительно производила впечатление свежевырытой и засыпанной немцами большой ямы, которой никогда до прихода немцев в Смоленск я ранее не видел, я поверил Сурикову. Но так как Суриков не стал мне говорить, кто погребён в этой яме, то для меня стало ясным, что усиленная охрана немцами Козьих Гор не случайна, а здесь действительно закапываются трупы замученных немцами людей».

Из показаний П. Г. Киселёва, хуторянина, проживавшего неподалёку от леса:

«В конце августа или начале сентября 1941 года в район Козьих Гор стали прибывать на грузовых автомашинах, под охраной, группы польских военных. Кроме того, иногда в это место гнали поляков пешком группами по 30–40 человек… После прибытия машин в Козьи Горы я в разное время суток слышал из леса стрельбу».

Стрельбу слышали многие крестьяне, причём, как они вспоминают, это были не очереди, а одиночные негромкие выстрелы, по всей видимости пистолетные.

Есть и ещё один свидетель с другой, «немецкой» стороны — директор смоленской обсерватории, профессор астрономии Б. В. Базилевский. 25 июля 1941 г. немцы назначили его заместителем бургомистра, в каковой должности он и пребывал до 1 октября 1942 г. Бургомистром же был адвокат Меньшагин, который пользовался особым доверием у немцев и при отступлении ушёл с ними.

В августе 1941 года в Смоленске немцы устроили лагерь для военнопленных с обычными для лагерей того времени нечеловеческими условиями. Базилевскому удалось убедить бургомистра походатайствовать перед немецким командованием о разгрузке лагеря и создании там более сносных условий. Однако комендант Смоленска фон Швец отказал наотрез.

Из показаний Б. В. Базилевского:

«Он (Меньшагин. — Авт.) объяснил мне, что получена директива из Берлина, предписывающая неукоснительно проводить самый жесткий режим в отношении военнопленных, не допуская никаких послаблений в этом вопросе.

Я невольно возразил: „Что же может быть жёстче существующего в лагере режима?“

Меньшагин странно посмотрел на меня и, наклонясь ко мне, тихо ответил: „Может быть! Русские, по крайней мере, сами будут умирать, а вот военнопленных поляков предложено просто уничтожить“.

„Как так? Как это надо понимать?“ — воскликнул я.

„Понимать надо в буквальном смысле. Есть такая директива из Берлина“, — ответил Меньшагин и тут же попросил меня „ради всего святого“ никому об этом не говорить. Я заверил его, что сохраню этот разговор в тайне.

Вопрос. Вам известна дальнейшая судьба военнопленных поляков?

Ответ. Да, известна. Вопрос о поляках, признаюсь, меня очень мучил и я никак не мог отвязаться от мысли о них. Недели через две после описанного выше разговора с Меньшагиным я, будучи снова у него на приёме, не удержался и спросил: „Что слышно о поляках?“

Меньшагин помедлил, а потом всё же ответил: „С ними уже покончено, фон Швец сказал мне, что они расстреляны где-то недалеко от Смоленска“.

Видя мою растерянность, Меньшагин снова предупредил меня о необходимости держать это дело в строжайшем секрете и затем стал объяснять мне линию поведения немцев в этом вопросе. Он сказал, что расстрел поляков является звеном в общей цепи проводимой Германией антипольской политики, особенно обострившейся в связи с заключением русско-польского договора».

Германскую политику в польском вопросе раскрыл перед астрономом зондерфюрер 7-го отдела немецкой комендатуры Гиршфельд, прибалтийский немец, хорошо говоривший по-русски: