Песнь камня - Иэн Бэнкс

Глава 7

Ночь опускается на замок, и я вновь погружаюсь в сон. Сновиденья, милая моя, движутся вслед за осознанными раздумьями, обращаются к тебе, так и не вернувшейся. Грезы эти выманивают из сознания старые сладострастные воспоминания — воскрешенные, разбухающие в глубине, — ударяют в голову вновь накатывающим наслаждением.

Во сне я ищу тебя; оступаясь, бреду средь пейзажей страсти, где облака и сугробы превращаются в подушки, в щеку под пальцами, в бледные тугие груди. Спускаясь в расщелину, окаймленную бахромой папоротников, капитулируя пред липучим омутом и сладко-горьким его запахом, я вижу деревья, что возносятся ввысь, испуская аромат времени, над кривыми сплетениями корневых вен; гладкие каменные обломки, что ныряют в расщелины; стебли высятся, пульсируя соком и жизнью; падалица упала и раскололась; разломы в самой земле окружены каменистыми гребнями и коронами — и я понимаю, что все здесь таит в себе нечто желанное. Поклонявшийся прежде и вожделеющий затем, я полупотерян, словно отчасти заражен твоей натурой.

Я присвою эту землю; я хочу взять ее, сделать своей, но не могу. Вода остается водой и ничем более, возвышающиеся деревья — всего лишь деревья; фрукты гниют, а камни, гладкие и кривые, словно что-то обещают тому, кто поднимет их, унесет… но они никогда не двинутся.

Остается лишь метаться и вертеться в огромной постели; раньше в сходных обстоятельствах я поднялся бы этажом выше в поисках подходящей горничной или другой прислуги, с кем скоротал бы ночь, но сейчас у нас в услужении одни мужчины; не вижу, что может возбуждать в наемных руках.

Положившись на милость волн, дрейфую на плоту кровати, кружусь, покинутый во снах, точно потерянное судно, отдавшееся килевой качке, направляемое лишь вздымающимися волнами да порывами ветра. Тело твое — далекое воспоминание, будто смутный проблеск земли.

Потом, вдруг — странная метаморфоза, реальностью созданный образ. Наша храбрая лейтенант вернулась, отослала тебя ко мне, и ты тихонько вползаешь в постель и проскальзываешь меж простыней. Во сне я поворачиваюсь и выныриваю в абсолютное пробуждение; ты встаешь на колени, затем ложишься — все так же молча. Я крепко прижимаю тебя к себе, открытая моя. Ты смотришь, полуодетая, под темным балдахином, накрывающим нас. При свете — двойном, от умирающего в камине огня и ровного потока лунного сияния, что льется в окно, — я чувствую, как горят твои щеки. Кожа и волосы твои пьянят свежестью, а длинные черные распущенные волосы ложатся тяжело, убранные веточками и клочками листвы.

У тебя тот сломленный рассеянный взгляд, что я помню с первых дней нашего знакомства. Я сбоку гляжу тебе в глаза, и мне кажется, что теперь вижу в них больше, чем когда-либо. Порою правдиво лишь боковое зрение; самости, лица, надетые нами, чтобы легче идти по миру, слишком привыкли к лобовым атакам; мне кажется, сейчас я различаю в тебе больше истины, чем за все время, что прямо вопрошал. Полагаю, мне следовало догадаться раньше, ибо общие склонности научили нас, что интерес растет, проявляясь косвенно.

— Все хорошо? — спрашиваю я. Ты задумываешься, потом киваешь.

Люди лейтенанта шумят во дворе; моторы рычат и стихают, падают винтовки, за опущенными шторами дрожат огни, крики эхом отдаются в стенах замка, точно голоса камней, и замок вокруг нас дышит больше, чем мы.

Я настойчив.

— Как прошел день? Снова заминка.

— Вполне.

— Ничего не хочешь мне рассказать?

Ты чуть поворачиваешь голову и смотришь на меня.

— Что ты хочешь знать?

— Где была. Что происходило.

— Я была с Комой, — ты глядишь в сторону. Я пытаюсь замахнуться, но рука запуталась в складках постельного белья. Чтобы ее высвободить, приходится с ворчанием перекатиться по кровати. — Мы ездили за холмы, на ту сторону, — продолжаешь ты.

Теперь рука свободна, но мне не удается разжечь в себе гнев для удара. В конечном итоге не исключено, что я приписываю тебе чрезмерное остроумие, «…была с Комой». Фразу можно понять предельно невинно. И кроме того, припоминаю, я решил не ревновать. Освобожденной теперь рукой я приглаживаю волосы себе, потом тебе, вынимаю обломки веточек, и они падают на подушку.

— Что-нибудь происходило? — спрашиваю я.

— Они нашли козу, привязанную к столбу на одной ферме. На другой был бак солярки — они пытались слить, но не смогли. Прострелили бак, перелить через дырку в контейнеры. Оказалось, просто вода. Еще было место — они говорят, сиротский приют, на западе. Я о нем не слышала. Все дети были распяты.

— Распяты? — хмурюсь я.

— На телеграфных столбах. На дороге, снаружи. Двадцать или больше, вдоль дороги. Я сбилась со счета. Плакала.

— Кто это сделал?

— Они не знали, — Ты поворачиваешься ко мне. — Первого попавшегося им на этой дороге они застрелили. Все. Все одновременно. Он уходил и тащил какие-то ящики с едой — они думали, он их, наверное, взял из приюта. Сказал, что детей не заметил, но они поняли, что врет.

— А потом что?

— Они нашли в холмах карьер, склад динамита, но там было пусто.

— А потом?

— Они разговаривали с людьми на дороге; с беженцами. Угрожали, но ничего им не сделали. Узнали что-то полезное. Мы поднялись на холмы по тропе. По-моему, проходили дом Андерса. Несколько человек ушли вперед, забрали с фермы лошадей, а остальные пошли пешком. Меня оставили с двумя в джипе. Потом все вернулись — ничего не нашли. Уже была ночь. Слишком темно.

— А после?

— Мы пошли обратно. А, мы переходили по мосту реку — там были лодки с мертвецами; один разведчик их вчера видел. Они оттащили лодки к берегу и спрятали, на случай если пригодятся позже. Мертвецы поплыли дальше по реке. Это уже на обратном пути.

— День, полный событий.

Ты киваешь. Огонь колеблется тенями на расписанном потолке с карнизами и на темной деревянной обшивке стен.

— Полный событий, — шепотом соглашаешься ты. Некоторое время я молчу.

— С тобой все в порядке? — спрашиваю я наконец. — Лейтенант с тобой хорошо обращалась?

Долгое время ты не произносишь ни слова. Пляшут тени огня. В конце концов отвечаешь:

— Со всем почтением и уважением, каких я теперь ожидаю.

Я не понимаю, что сказать. Поэтому не говорю ничего. Вместо этого вникаю в наше положение. Ты лежишь не шевелясь, я смотрю — и вот так, глядя, лежа, мы остаемся неподвижны, точно застыв в моментальном безвременье.

Но нет; мысли мои противоречат своему собственному генезису. Само время не безвременно, и уж тем более мы. Мы — добровольные жертвы своей поспешности, и хотя элегантнее было бы повернуться к тебе спиной, пренебречь тобою, я этого не делаю. Напротив, я тяну руку, делаю усилие, в какой-то момент решаю больше не решать и, движимый более грубым, примитивным слоем сознания, протягиваю руку, хватаю край простыни и накрываю тебя.

В возобновленном сне мне видится лето, то время много лет назад, когда наша связь была новой, и свежей, и тайной по-прежнему — или мы так считали, — и мы с тобой верхом отправились на пикник, на далекий луг в лесистых холмах.

Такой энергичный галоп всегда тебя возбуждал, и мы проехались снова, ты — лицом ко мне, широко раздвинув ноги, пронзенная, твои юбки укрывали наше единение, а превосходная лошадь, не жалуясь, вес скакала кругами по тайной, залитой солнцем арене — по цветочному ковру звенящей насекомыми лужайки; животное бросается вперед, мускульная сила заставляет нас — наконец, наконец-то — в относительной неподвижности (загипнотизированных, все позабывших, потерянных в растянутом мгновении пятнистого света и жужжащего воздуха) целиком отдаться этим пульсирующим движениям, сладкой взаимности восторга.

Всегда предпочитая поэтическую несправедливость прозаической честности, полагаю, нам было бы чего стыдиться, если б то, что разбудило нас с утра, тут же и усыпило бы и мы в каком-то состоянии лежали бы и дальше.

Ты всегда спала глубже; я видел, как для медленного твоего пробуждения требовался не один крик петуха. Побудку нам, однако, устраивает нечто способное летать, однако, к счастью, собственного голоса не обретшее.

Внезапный назойливый хаос охватывает крышу замка, этажи, стены и нашу комнату, сотрясая все подряд; чешуйчатым флагом хлопает по камням, поднимает пыль и нас, взволнованных и встрепанных, окружает своим облаком и промахивается в этой вихрящейся сыпучей неразберихе.

Снаряд; первый чересчур удачный выстрел, что нашел замок, ударил в него, пролетел насквозь, подняв яростный вихрь каменной пыли, щепок и паники в кильватере. Но оргазма не достиг; остановился меж цоколем и нижними этажами, не взорвавшись.

Ты всхлипываешь, я тебя утешаю, этим неожиданным вторжением вынужденный снизойти до похлопывания по плечу и банальных замечаний. Оглядываюсь в сухом тумане удушливой пыли, которым нас окутал полет снаряда; из дыры в потолке брызжет засушливый мусорный дождь. Я успокаиваюсь, улыбаюсь и отхожу от тебя, закрывая нос платком и отмахиваясь от белых туч, обследовать уничтоженный угол своей комнаты. Наверху дыра, сквозь круговерть пыли сочится солнечный свет. Верхняя часть стены снесена громадным полукругом, точно откушена великаном, и видна темень соседней комнаты. Кажется, старая кладовая, доверху забитая мебелью, если я правильно помню. За ней — главные гостевые апартаменты, которые лейтенант реквизировала в собственное пользование.