Кони в океане - Дмитрий Урнов

Дымка сделалась линией. Заяц успевал метров на пять впереди. Я, как и все, не отрываясь, следил за Дымкой и за серым комочком и даже себя, что называется, забыл, но не потому, что ждал: «Возьмет?» «Вот это, — слышал я, говорилось во мне, — она завидела, а вот это заяц наддал»…

— Come on, Smoky, — кричал барышник, — take him, sweety![11]

«— Милушка! Матушка! — послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел» (там же).

А за нами стояли округлые Уэльские холмы.

Взять они ни одного зайца не взяли, места для разгона не было, но, по крайней мере, прогнали. Сквозь щели в заборе зайцы перебрались по соседству на поле для игры в крикет. Мы после этого слышали иногда из-за забора: «Послушай, Джим, откуда вдруг развелось здесь столько зайцев? Играть же невозможно! Бьешь в лузу, попадаешь в зайца». Зато мы резвили рысаков спокойно. Вообще все у нас устроилось вроде бы по-домашнему. И вдруг Всеволод Александрович заявил:

— Нет, ничего вы не понимаете!

Он, разумеется, корифей. У него есть право следить за тем, чтобы наш конноспортивный взгляд на вещи держался известного уровня. Когда показали нам ферму, где разводятся пони, и мы с Гришей, глядя на этих лилипутов, хотели умилиться — все как у лошадей, производитель, хотя и с собаку величиной, но свирепо бьет копытом о землю, миниатюрные кобылки с микроскопическими жеребятами, — хотели мы умилиться, но Всеволод Александрович пристыдил нас.

— А что? — не уступал Гриша. — Хорошие пони!

— Да что вообще может быть хорошего в пони!

Катомский, конечно, не просто Катомский, он — Катомский Четвертый или даже Пятый, наследник целой тренерской династии. Красное с белым — с каких пор блистают на беговой дорожке эти наездничьи цвета! У самого Всеволода Александровича белый камзол, красный картуз, у отца его, Катомского-легендарного, скончавшегося с вожжами в руках,[12] все было белое, и только лента красная через плечо, а прадед Катомский ездил с красными рукавами. И так далее в том же духе с тех пор, как существует рысистый спорт. История бегов — история семьи Катомских. «Для меня в моем деле не осталось тайн» — так говорил наш маэстро со вздохом, будто ему и жить уже больше фактически незачем, коль скоро в лошадях он все постиг и все призы, какие по жребию ему было положено, выиграл.

Поэтому мы прислушались, когда эта истина в последней инстанции и в белом камзоле с красным картузом изрекла: «Куда вам!» Хорошо, но в чем дело?

— Ну как же! Вы и не видите, а вот Яков Петрович, вылитый Яков Петрович!

И указывает на нашего местного знакомого, конского барышника Дика Дайса.

— Подумать только, как две капли воды покойник Яков Петрович!

Легендарный Яков Петрович — это, я слышал, тот самый, что когда-то перекрашивал лошадей, подделывал племенные аттестаты и, кажется, это он разыграл историю, описанную Куприным в «Изумруде». А Дик Дайс… Спрашиваю его:

— Чем вы занимаетесь?

— Ничем.

— Как же так?

— Торговал автомобилями, но продал дело и сейчас думаю, чем бы заняться. Как, по-вашему, лошади — это солидно?

— А живете вы где?

— Нигде.

— ???

— Продал дом, — объяснил Дик Дайс, — и теперь думаю, где бы поселиться. А пока арендую «караван».

Отец трех взрослых сыновей, Дик Дайс помещался, оказывается, в караване со всем семейством. И все это ради того, чтобы с утра до вечера пропадать на ипподроме и с лошадьми. У него имелась и своя лошадь — в особом «караване», конском, прицепленном к жилому. Жена Дика Дайса держалась с непостижимым спокойствием, так, будто живет не в коробке на колесах, а во дворце с привратниками в ливреях у ворот: прямая, почтенная и величественная.

Когда Том, ее старший, не мог справиться с лошадью и дурная Бай-Бай его понесла, то в публике раздался женский визг, и я невольно обернулся, но увидел, что это не госпожа Дайс. Госпожа Дайс сидела все столь же монументальная и невозмутимая, с сигаретой, как обычно, в самых кончиках пальцев. Тома вместе с Бай-Бай ловили веревками, он поднялся потом к матери, побледневший, в трибуны, и она потрепала его ладонью по запыленной щеке.

Самого Дика Дайса, его шляпу на затылке, постоянную суету и вообще его жизнь она, кажется, вовсе не замечала. Лишь однажды, после того как он с наездниками исчез куда-то на неделю, госпожа Дайс держала мужа весь вечер при себе. Дик сидел смирно, но на лице у него было написано: «Ничего, ничего, завтра все пойдет по-старому».

Но куда ему до Якова Петровича, если, конечно, верить литературным источникам.

— Нет-нет, — твердил Катомский, — смотри, он самый!

«Воскресил» Всеволод Александрович и еще одну легендарную личность.

— Этот, как его, Хью, — сказал он, — это же просто покойник Кащеев, вылитый Гришка Кащеев!

Хью Бертон на «покойника», какого бы то ни было, вовсе не походил, но был он представителем профессии вымирающей. Боксер без перчаток, кулачный боец и к тому же боец-чемпион был этот Хью. Это был тот самый бокс, кровавый мордобой, которым занимался Байрон, а потом описал в романах Конан Дойль. В те времена разрешалось поймать противника за волосы и расправляться с ним до убою, как было это в битве чемпионов тех дней — между Мендозой и Джексоном, у которого тренировался Байрон. После этого боксеры, нарушая моду тех дней, стали носить короткую стрижку. Но, в общем, в байроновские времена драка на кулаках, как и пьянство, считались признаками «спортсменства» и «джентльменства». «На следующей неделе я, с божьей милостью, надеюсь быть пьян», — во всеуслышанье говаривал лорд Норфольк, а поэт бравировал синяками, которые ему наставили «звезды» ринга того времени.

Теперь это, разумеется, вне закона. Только в Англии не во всех графствах действуют спортивные законы, и вот там, где их сила кончалась, скажем, в Йоркшире, наш новый друг проводил жуткие бои. Когда мы поинтересовались, есть ли у них все-таки правила, Хью только рассмеялся. А в ответ на вопрос, дерутся ли только руками, закатал штанину до колена — с трудом. Штанину закатать было трудно потому, что узка была для бугристого образования величиной с детскую голову на месте икры. А как часто приходится драться? Нелегальный чемпион сказал: «Пока не получу достойный вызов». В ожидании вызова Хью держал при себе бесформенно-огромного человека, величиной с хороший шкаф, которого тузил по утрам до второго завтрака, а после второго завтрака и до вечера он, как и Дик Дайс, пропадал на ипподроме.

— Покойник Кащеев! Покойник Кащеев! — не мог на него наглядеться Катомский.

— Нет, ты пойми правильно, — рассуждал маэстро, — дело не в сходстве. Сходства никакого! Он своим взглядом на лошадь и на меня самого напоминает мне Кащеева. Как тот на отца моего взглядом газели глядел и просил: «Александр Всеволодович, дозвольте взойти и лошадок ваших взглянуть. Я их и дыханьем своим не обеспокою». Был этот взгляд на лошадь, брат ты мой, был! Музыка, туш! Земля дрожит. Публика трепещет. Сам Поддубный подумывает, не уклониться ли ему от схватки с Кащеевым, а этот всеобщий кумир у порога конюшни прощения просит. И какие, брат ты мой, люди за честь считали не то что погладить, а так только, рядом постоять и посмотреть. Каждый из нас имена этих людей произносит с благоговением, а они — «Разрешите только взглянуть!». Ты это и в «Анне Карениной» найдешь: «Всех из конюшни вон! Нечего лошадь перед призом нервировать!» А теперь, ты сам убедился, так и лезут, так и лезут, безо всякого трепета, с расспросами да с ласками. А вот откуда у этого британского костоправа такая деликатность взялась во взгляде на лошадь, кто знает, но я, когда встречаю его, молодость вспоминаю, и видится мне через него и Кащеев, и сам Лев Николаевич, и на душе становится тепло.

Боксер пригласил нас в какое-то хозяйство, где он держал пару лошадей, и ему хотелось, чтобы метр осмотрел их. С трудом найдя подмену — за лошадьми смотреть, мы поехали.

Сели мы в машину. Хью отвлекся к приемнику, и раздалось: «Хвалю тебя за то, что ты побли-и-изости!»

Это звучала «Кэролайн», радиостанция пиратская, вне закона. «Кэролайн» находилась на корабле, который держался в трехстах милях от берега. Все время. Иначе арестуют. А на триста миль — вне закона. Когда подходили мы к туманным берегам Альбиона, то видели где-то вдали судно — не судно, плот — не плот. Капитан поглядел в бинокль:

— Это «Кэролайн».

И как только устроились мы на ипподроме, в первое же утро пришел молодой наездник Джон, принес транзистор, поставил его на землю возле денника, и бодрый голос провозгласил:

— Это «Кэролайн»!

Все тогда слушали «Кэролайн». Даже рыжая Лагретто, возле «бокса», в который Джон имел обыкновение помещать транзистор, тотчас высовывала голову и тянула мордой к черному ящику, едва только раздавалось: «Хвалю тебя за то, что ты побли-и-зости!»