В грозу - Сергей Сергеев-Ценский

- Да, есть пульс!

Это - она увидела - входила Ольга Михайловна.

Глаза у Мушки были такие же, как и раньше, - левый уже, правый шире, но на левой щеке заметил Максим Николаевич тусклое красное пятно: это, борясь с синюхой, Ольга Михайловна содрала здесь кожицу жестким, шершавым одеялом.

Максим Николаевич подумал: "Могло ли быть такое пятно у живой?" Взял Мушкину руку, долго ждал, не появится ли пульс, - не было пульса.

- Все-таки это ни в коем случае не холера, - сказал он сиделке, и та оживленно согласилась:

- Боже сохрани!.. Посмотрели бы вы на холерных, как у них меняются лица!.. Одни скулы да нос!.. А это - ничуть не изменилось...

- К Мочалову послали? - спросила Ольга Михайловна.

- К Мочалову.

И он пошел переодеться.

За Ольгу Михайловну было ему страшно. Он видел, что она только сбросила с себя мешок, но как будто не чувствовала промокшего хоть выжми платья, в котором похожа была на утопленницу, только что спасенную.

Когда, переодетый, он вышел из своей спальни, она встретила его искательными словами:

- Грудка теплая... и животик... только ноги холодные.

- Бутылки лежат? - спросил он, чтобы как-нибудь отозваться, и добавил строго, как только мог: - Сейчас же перемените платье!.. Нужно было выходить на дождь!

И добавил еще:

- Залило, конечно, весь погреб... Там что стояло?

Она долго думала и сказала:

- Много...

И тут же:

- А Шура бегом побежала?

- Бегом.

- Значит, скоро должна прийти.

И правда, едва она успела переменить платье, как прибежала Шура.

Ливень уже сменился мелким дождем, и гроза далеко продвинулась над морем.

- А Мочалов? - спросила Шуру с порога Ольга Михайловна.

- Он сказал, что ему незачем идти... Спросил: - Сиделка есть? - Я сказала: - Есть. - И пусть, говорит, что делала, то и делает... Если есть еще камфара, то камфару...

- Есть еще камфара, сестрица?

- Две ампулы.

- Впрысните, ради бога!.. Почему же он сам не пошел?

- Как раз в это время дождь сильный-сильный шел!

- Что же, что дождь? Девочка должна, значит, умереть, потому что дождь?

- Не потому, что дождь, а потому, что смерть! - медленно сказал Максим Николаевич. - Это не болезнь к нам пришла, а она сама - ее величество Смерть!.. Переоденьте, пожалуйста, Шуру во что-нибудь, Ольга Михайловна, а то и она заболеет... И покормить ее надо...

Ольга Михайловна помогла сиделке сделать инъекцию и только тогда пошла в кладовку найти что-нибудь Шуре, а Максим Николаевич сказал сиделке:

- Она умерла... и давно уж... Именно тогда, когда меня позвали с террасы... Вы делаете инъекцию мертвой!

Сиделка пожала плечом и ответила:

- Что же делать?.. Ведь нельзя же сказать этого матери!.. В каждом доме теперь свой покойник... Разве же у меня точно так же не умер муж от сыпняка?.. Умер два месяца назад... И меня даже при этом не было, - я ездила до своей мамы в Золотоношу!..

Максим Николаевич вгляделся в ее молодое, но древнего письма лицо, показалось на момент, что ей уже много-много лет, что миллионы смертей прошли перед ее глазами... и он махнул рукой и сказал:

- Все умрем...

Посмотрел долго и пристально на мертвую Мушку и пошел доить.

Ливень кончился, и вновь расцвело небо, а тучи схлынули на море, верст за двадцать.

Земля под солнцем была как ребенок после купанья: она явно улыбалась всюду.

- Посмотрите, - сказала Ольга Михайловна, когда Максим Николаевич шел с ведром, - Мура закрыла глаза сама, и она улыбается.

- Это значит... значит, что она уж не страдает больше, - ответил Максим Николаевич.

- Я послала Шуру за Шварцманом... Теперь уж нет дождя... и теперь он свободен... Я думаю, он придет.

- Может быть, и придет, - оглянул горы и небо Максим Николаевич. Теперь хорошо пройтись, у кого крепкая обувь... После грозы в воздухе много озону...

Он процедил молоко, выгнал Женьку пастись, вошел в комнату Мушки и увидел: глаза закрыты, как у сонной, и легкая улыбка, как у заснувших навеки.

Максим Николаевич прикусил губы и вышел.

Выходя, он слышал, как спросила у сиделки Ольга Михайловна:

- Камфара есть еще?

И как та ответила:

- Только одна ампула.

13

В последний раз Шварцман.

Он опять подымался позади Шуры, сняв кепку и вытирая голову платком.

Вздувшаяся от ливня речка, впадавшая около пристани в море, на целую версту в ширину загрязнила морскую синь тем, что принесла из горных лесов: глиной, валежником, желтыми листьями... И как раз от края грязной полосы этой круто взвилась радуга, полноцветная необычайно, а за нею другая слабее и нежнее, как отражение первой в зеркале неба... а еще дальше третья - чуть намечалась.

Под этой перекличкою радуг ярко, как битое стекло, блестело море у дальнего берега, - все какие-то бухты. Городок же внизу, в долине, весь засиял своими невыбитыми еще окнами, а зелень вблизи стала ярка до крика.

И, встретив Шварцмана, Максим Николаевич так и сказал ему горестно, но кротко:

- Подумаешь, как обрадовалась земля, что умерла наша Мушка!

Шварцман шел к радугам спиною и не видал их, и только одно слово понял:

- Умерла?.. Уже?

Сделал страдающие глаза и остановился.

- Впрочем, Ольга Михайловна думает, что жива еще... Вы все-таки зайдите, пожалуйста...

И опять пошли вместе, и, продолжая думать о своем, говорил Максим Николаевич:

- Растворится в земле и воздухе... Будет кусочком радуги... Очень радовалась она жизни... Доверчива была очень к этой гнусной старой бабе-жизни... и та вот накормила ее бациллами!

- Да, лучше уже не иметь совсем детей, чем так их терять, - отозвался Шварцман.

- Но ведь, тогда... что это вы сказали? - горестно подхватил Максим Николаевич. - Дети должны непременно быть, для ради всяких экспериментов над ними в будущем!..

Когда вошли они на террасу, Ольга Михайловна уже не встретила их. Она лежала на диване в столовой, и, когда Шварцман прошел осторожно мимо нее, она даже не повернула к нему головы.

Его встретила только сиделка. Они переглянулись, и он опустил голову. Но все-таки он вошел в комнату Мушки, приложил стетоскоп к сердцу, послушал и молча вышел на террасу.

- Ну, что же делать!.. Констатируйте, как говорится... сейчас дам вам бумаги...

И Максим Николаевич достал из папки несколько мелких листков, и на одном из них Шварцман написал, что Мария Наумова, 12 лет, 27 июля скончалась от азиатской холеры.

- Вы все-таки продолжаете думать, что холера? - удивился Максим Николаевич.

- Да... Так будет лучше, - не на вопрос ответил Шварцман.

- Так сказать, "сухая" холера?

- Дд-аа... Видите ли, можно нарисовать эту картину так: холерные вибрионы размножились в организме необычайно быстро и сразу остановили деятельность сердца...

И он написал еще три заявления: насчет похорон, санитарной линейки и дезинфекции.

- Максим Николаич! - крикнула вдруг Ольга Михайловна. - Попросите доктора ко мне!

- Нет, зачем же! - испуганным шепотом отозвался тот и хотел уйти с террасы.

- Я тоже больна! - сказала Ольга Михайловна, подымаясь с дивана.

- Это... пройдет со временем... И что же я тут могу? - бормотал Шварцман, порываясь уйти.

Но Ольга Михайловна уже стояла на террасе и говорила:

- Скажите, доктор, если бы камфара у нас была ночью, она была бы жива?

- Нет! - твердо ответил Шварцман. - Случай был безнадежный... Я, видите ли, так это представляю: пакет бацилл...

Но Ольга Михайловна оборвала его резким вскриком. Она грянулась бы на грязный от ливня пол террасы, если бы не подхватил ее Максим Николаевич и не опустил осторожно в кресло-качалку.

Шварцман в стороне, отвернувшись и делая в податливой земле кружочки наконечником палки, ждал, когда пройдет приступ отчаянья.

Женщина рыдала нутряным страшным бабьим рыданьем... Она билась бы головой, если бы не держал ее голову Максим Николаевич.

- Да дочка ж моя, Марусечка-аа-а!.. Да радость же ты моя единственная-я-я... а-а-а!..

Так несколько длинных страшных минут, перевернувших всем души.

Максим Николаевич повторял глухо:

- Успокойтесь!.. Ну, успокойтесь же!.. Может быть, и мы с вами умрем завтра!.. Мы ее догоним, нашу Мушку!.. Это колесо истории нас раздавило... истории, черт бы ее побрал!..

И, воспользовавшись тем, что рыдания ослабели, Шварцман сказал:

- Считаю долгом предупредить вас, как врач, что в комнату умершей вы больше не должны входить... Не входить даже и в дом до дезинфекции...

- Но ведь мы и не боимся умереть, доктор!.. - сказал Максим Николаевич. - Я бы, поверьте, очень охотно умер хоть завтра... Может быть, я уже заражен.

- Но у вас ведь... у вас есть еще долг по отношению к другим! отозвался Шварцман, все еще прокалывая землю своею палкой и глядя на кружочки.

- Ах, ближние?.. Да, да, да!.. Перестаньте же, Ольга Михайловна!.. Да успокойтесь же!.. Мы с вами должны еще что-то такое... во имя любви к ближним... Прежде всего, мы не должны больше видеть Мушки... Еще что, доктор?

- Я вам советую вымыться горячей водой... Потом...