Отрок. Ближний круг - Евгений Красницкий

— Деда, а как с десятком Тихона договорились?

— Да, тут такое дело вышло… Кхе… Понимаешь, был в том десятке один ратник, Николой звали… Семен ему однажды жизнь в бою спас. Побратались они. Ну не мог он Семену в помощи отказать! Пошел вместе с ним… Кхе… Хороший мужик был, воин справный, семья большая…

Короче, собрались они всем десятком… да какой там десяток — пять человек осталось, да Глеб шестой. Собрались на дворе у Николы и говорят: «Не дадим Глашку с детьми выгонять, и всё тут!» Ну, не убивать же их, тем более, что и не виноват был Никола, особенно. Дело чести… Кхе… Не своей волей пошел.

Ну, я отступился… Пока. Семеро детей, из них четыре парня… Маленькие еще, у Николы сначала три девки подряд родились… А ту еще Аристарх — репей старый… Анисью — жену Семена — к себе забрал вместе с детишками. Тоже говорит: «Не отдам дочку с внуками!» И Бурей туда же! Я же говорю: с ума все посходили!

— Бурей? — Удивился Мишка. — А он-то чего?

— Того! Бурей Доньку, когда-то, Пентюху то ли подарил, то ли выменял на что-то. А теперь обратно забрал, на кой ему такое сокровище? И, ведь, как всё удумал, поганец! — Дед звонко шлепнул ладонью по колену. — Взял, да пентюхову развалюху церкви пожертвовал! Благо, радом с домом настоятеля стоит. И не подойди к нему: его холопка, что хочет, то и делает!

«Умен обозный старшина! Со всех сторон обставился: холопку, вроде бы, в аренду Пентюху сдавал, а дом… Стоп! А дом-то?»

— Деда, а Бурей имел право домом Пентюха распоряжаться?

— Имел, не имел… Ты теперь отними, попробуй. У церкви-то!

— А остальное имущество бунтовщиков?

— Михайла! — Дед укоризненно собрал на лбу морщины и шевельнул рассекающим щеку шрамом. Я тебе про людей толкую, а ты — про барахло.

— И, все-таки? Деда!

Дед перестал морщиться и слегка подался вперед, похоже, действительно, ждал от внука совета — привык уже, что от Мишки можно получить неожиданную идею. Но давать советы главе рода при Машке не стоило.

— Маш, давай-ка мне лекарство. — Мишка глотнул поданное сестрой, горькое, вяжущее рот пойло, сморщился и попросил: — Запить…

Дед правильно понял мишкины маневры и заторопил Машку:

— Давай, давай, внучка. Покормила и ступай!

По Машке было очень заметно, что ей очень хочется остаться и послушать дальнейший разговор, но повода остаться у нее не нашлось и, собрав посуду она направилась к выходу из горницы. Однако выйти ей не удалось. Дверь распахнулась и на пороге появился Роська. Видок у него был — натуральная иллюстрация к пословице «краше в гроб кладут», а выражение лица, пожалуй, именно такое, с каким кидаются под поезд или вешаются.

— Гриша умер… — Пролепетал Роська бескровными губами.

Кто-то, кого Мишке не было видно, попытался схватить Роську сзади за плечи, но мишкин крестник вывернулся и, влетев в горницу, с отчаянным криком рухнул на колени возле постели раненого старшины.

— Крестный! Прости! Не за того Бога молил! — Роська распластался на полу и оттуда продолжил вопить:

— Гриша умер, а я за другого молился, это я виноват! Прости, крестный!

Мишка дернулся навстречу крестнику, попытался сесть на постели, и тут же у него закружилась голова и всё, скормленное ему только что Машкой, настойчиво запросилось наружу — не зря, видать, Настена предупреждала, что неумеренное использование ее «обезболивающего» средства может обернуться скверно. Мишку мутило так сильно, что мимо внимания прошли: и испуганный вскрик Машки, и грохот выроненной ей посуды, и дедово «Ядрена Матрена!», и появление в горнице Матвея, пытающегося поднять вопящего Роську с пола. Мишка, откинувшись обратно в лежачее положение, только тупо удивился, что больно от резкого движения стало уху, а не глазу или брови.

Пока он боролся с тошнотой и головокружением, Матвей с дедом подняли Роську и усадили на лавку, забыв, видимо, о его ранении. Роська взвыл от боли, пришлось поднимать парня на ноги. Дед, одной рукой прижимая мишкиного крестника к стене, другую протянул в сторону Машки и несколько раз сделал хватательное движение пальцами. Машка приказ поняла и сунула деду в руку единственную посудину, которую не уронила на пол — кувшинчик с лекарством.

Дед, ни секунды не колеблясь, плеснул травяной настой в распяленный криком рот Роськи. Тот закашлялся, скривился от горечи и, наконец, умолк.

— Матюха! Ядрена Матрена, почему у него штаны в крови? — Злющим голосом спросил дед у ученика лекарки.

— Так он повязки срывает! — У Матвея был такой вид, что было совершенно ясно: Мотька с удовольствием бы отлупил пациента, вместо лечения. — Отец Михаил ему, дураку, сказал, что телесные страдания покаянию… — Договорить Матвею не дал Роська, снова было заведший свое «Прости, крестный».

Однако, если ученик лекарки мог только мечтать о таком радикальном средстве умиротворения пациента, как оплеуха, то Его сиятельство граф Погорынский, к пустым мечтаниям расположен не был. Две затрещины были исполнены настолько квалифицировано, что первая из них наверняка повалила бы Роську на пол, если бы не вторая, немедленно вернувшая, уже начавшее было падать тело десятника Младшей стражи, в вертикальное положение. Роська заткнулся и начал медленно оседать на пол.

— Я же говорю: все с ума посходили. — Произнес дед с каким-то мрачным удовлетворением. — Ну-ка, забирайте его отсюда!

Матвей и Мария подхватили Роську под руки и потащили прочь из горницы.

— Что-то ты, Михайла, опять позеленел. — Дед тревожно вгляделся в лицо внука. — С этими зельями дурманными — одно лечишь, другое калечишь. Может, Настену позвать?

— Не надо, деда, отпускает уже. Гриша умер… Второй убитый уже у меня в Младшей страже. Знаешь, он там, во дворе Устина, в безоружного мужика стрелять не стал — пожалел. А сам…

— Да… Кхе… Хорошим воином мог бы стать. — Дед перекрестился. — Царствие ему Небесное и вечная память… Долго продержался, но при таких ранах не выживают, в живот же не залезешь.

— Как матери его в глаза смотреть буду…

— А как я смотрю? — С ожесточением прервал Мишку дед. — Я как десятником стал, так… Да я тебе рассказывал уже. Хватит ныть! Мы воины! Если выживешь, еще столько народу перехоронишь…

В горнице повисла тишина.

«А не пошло бы оно всё… „Спецназ“, „опричнина“, Младшая стража, Воинская школа. Чего меня на военное дело пробивает? В детстве в солдатиков не доиграл? А солдатики-то живые. Вот и Григорий… Да прекратите Вы скулить, сэр! Сами же пришли к выводу, что без воинской силы Ратное не выживет. Скажите лучше спасибо, что только один парень у Вас погиб, реально-то еще двое, как минимум, по краю прошли. Филипп только чудом стрелу не словил и… А кто же второй? Я же его только со спины видел и не узнал. Хорош командир!»

— Деда, а у меня еще двое убитых могло быть. Филипп случайно нагнулся, как раз тогда, когда в него выстрелили. И еще один… Я его в суматохе не узнал — больше на спину смотрел. Ему стрелой кольчугу на спине пропороло, но самого не зацепило.

— Да вас там всех перебить могли! — Дед вскинулся, будто собирался кинуться в драку. — Двадцать пацанов недоученных против шестерых ратников! Думаешь: это много? Посворачивали бы головы, как цыплятам. А мне каково было? И с Семеном разбираться надо, и за вами скакать, хоть разорвись!

— Против троих, деда. Двоих мы еще во дворе постреляли, и еще одного — Роська через окно…

— Постой-ка! — Дед внезапно насторожился. — Ты что, всё заметил и запомнил? Кто в кого стрелял, кого и как чуть не убили?

— Нет. Как Гришу и Марка ранили я не видел — ребята заслоняли, только лезвие рогатины мелькало. И того увальня, который вовремя из-под выстрела убраться не успел, я не узнал. А что такое, деда?

— Да нет, ничего. — Дед поскреб в бороде. — Так просто…

«Ага! Так я Вам и поверил, Ваше сиятельство! Знаем, читали: от первого боя в голове, обычно, сплошной сумбур остается, не то, что подробности, вообще ничего вспомнить не могут. Ну, у меня-то бой не первый, хотя, как посмотреть. Во всяком случае, раньше я сам за себя отвечал, а в этот раз — за два десятка пацанов.

Действительно, все помню совершенно отчетливо, как в кино… Так, стоп! Как в кино? Это, что же получается, сэр, Вы все еще относитесь к окружающей действительности отстраненно, как к кинофильму или компьютерной игре? Надеетесь однажды проснуться в ХХ веке? Пусть, неосознанно, но… Не отсюда ли хладнокровие в критические моменты и неконтролируемые приступы бешенства, когда реакции разума зрелого человека и организма подростка слишком уж расходятся между собой?

Если так, то с этим надо как-то разбираться, иначе: либо свихнусь, либо дам себя убить, подсознательно рассчитывая на опцию „new game“. А как с этим разбираться? Подсознанию-то не прикажешь.